Девятая жизнь Луи Дракса - Лиз Дженсен

– Так что ты хочешь мне рассказать, Луи? – спрашивает Жирный Перес.

Но я молчу, потому что я занят, я втискиваюсь в раковину, желтую такую, потому что хочу припомнить последнюю серию «Крутых Девчонок», там, где на них нападает акула-робот, а потом становится ясно, что Лютика-то она и не проглотила, потому что Лютик в это время сидела в лаборатории, готовила снадобье, чтобы обратить вспять Законы Времени и вернуть землю животным. Я слышу голос Жирного Переса, но слов разобрать не могу. Потому что я сижу в своей раковине, мне тут хорошо, и я могу преспокойно думать про Лютика и забыть про все, что говорит мне Жирный Перес.

Он боится, что у нас с ним не сложилось.

– Тут никто не виноват. И мне было приятно работать с тобой, Луи. Я многому научился. Думаю, и ты научился кое-чему. И все же твоя мама решила, что сеансы следует прекратить. Прости, Луи. Мне кажется, у нас есть прогресс, но твоя мама так не считает – по крайней мере, она рассчитывала на большее. С моей стороны честно будет сказать, что твоя мама считает, будто мне нечего больше тебе предложить.

Вы же не думаете, что я расплачусь, правда? Вы считаете, я с радостью избавлюсь от этого толстяка, что я вам не плакса-вакса, который кричит:

– НЕТ! Прошу вас, мсье Перес! Нет!

Но Перес говорит, что ему очень жаль.

– Так решила твоя мама. Вот и все, Луи. Больше сеансов не будет. Ты в них уже не нуждаешься.

– Нет, нуждаюсь!

– Вот увидишь.

– Нет, это вы увидите!

Вот что я ему сказал, а потом забрался в раковину вместе с Крутой Девчонкой Лютиком.

Назавтра я написал Жирному Пересу письмо, а в конверт вложил Мухаммедовы какашки, восемь какашек, потому что мне тогда было восемь лет, и еще добавил немного опилок. Конверт и марку я взял из папиного стола, а на конверте написал: Марселю Пересу, и его адрес: Лион, Рю Мальшерб, Gratte-Ciel, квартира 8. На следующее утро мы отправились в школу, и я, когда увидел по дороге почтовый ящик, сказал:

– Маман, посмотри, какая собачка!

И я указал на ту сторону улицы. И пока мама высматривала собачку, я вытащил из кармана письмо и опустил в ящик.

– Ну как тебе собачка?

– Очень милая.

– Ты правда ее видела?

– Только не поняла, что за порода. Может, лайка?

– А может, доберман. Наверное, доберман.

У меня Маман такая странная. Ей мерещатся собаки, даже если их нет. Даже если их выдумать.

Ты жирный врун, Жирный Перес. Ты сказал, что не хочешь меня больше видеть. Ты сказал, что я невозможный. Она мне сама сказала. И еще ты обещал, что это останется между нами, а сам все наврал. Ты отстойный. Я желаю тебе, чтобы ты умер поскорее или заболел мерзкой болезнью.

Я говорю, а сам чувствую, что Густав смотрит на меня в щелку между бинтами. Когда на тебя так смотрят и все лицо человека замотано, непонятно – то ли он хочет дружить с тобой, то ли тебя убить. Он все время смотрит, как будто я его враг или сын, или как будто я живу в его голове, как он живет в моей.

– Привет, Луи, – говорит доктор Даннаше. – На улице прекрасная погода, наконец-то ветер подул. Луи, я знаю, что ты меня слышишь. Я хочу, чтобы ты снова попробовал вернуться к нам. Ведь ты уже один раз пытался, верно? Я в этом уверен. Я чувствую.

Ничего не говори ничего не говори ничего не говори.

– Мама по тебе соскучилась. Ты слушал ее кассеты? Я надеюсь. Я очень жду, когда ты проснешься. Моя жена принесла для тебя книгу из библиотеки, «Les Animaux: leur vie extraordinaire». Я только что читал про летучих мышей. Я знаю, ты их любишь. Наверное, про летучих мышей помнишь наизусть. Но меня они просто потрясли.

И он начинает читать про летучих мышей:

– А вы знаете, что летучие мыши – единственные млекопитающие, которые умеют летать? Другие млекопитающие могут только планировать с дерева на дерево, но летучие мыши летают почти так же, как птицы. Их крылья представляют собой кожу, называемую перепонкой; перепонка натянута между пальцами передних и задних конечностей, а также на хвосте. Летучие мыши обитают во всех регионах мира, кроме Северного и Южного полюсов, но большинство видов…

Но его голос все дальше и дальше, очень трудно слушать. Тропики или субтропики. Науке известно около 1000 видов. Около тридцати – все насекомоядные – обитают в Европе…

Люди приходят, а потом уходят. Неизвестно, кого сейчас увидишь, а кто вдруг исчезнет. На стене висят часы, но время прыгает по кругу. Иногда ночь слишком длинная, а день длится всего одну минуту, а иногда он не кончается и не кончается.

– А чем ты занимался раньше? – спрашиваю я Густава. Я до сих пор его пугаюсь, но знаю, что он не сделает мне ничего плохого. Ну, хотя бы не будет трогать, потому что он не совсем настоящий.

– Я не могу вспомнить. Не все. Никто из нас не может. У меня была жена. Ее звали… Иногда я помню. А вот сегодня забыл. Помню только, что был в каком-то темном месте. В пещере.

– К тебе кто-нибудь приходит в гости?

– Нет. Я один. Наверное, я сделал что-то плохое. Может, злое. А к тебе?

– Мама со мной, а папа летчик. Когда он вернется, принесет мне «Лего» и все такое. Он очень скоро вернется. Он уже в пути.

Тут, если бы Густав был Жирным Пересом, он бы задал мне вопрос. Мне понравилось, что Густав не стал спрашивать. Интересно, что он сделал своей жене? Может, он даже был насильником. Может, он заставлял ее кое-чем заниматься, чего она не хотела и от чего бывают дети, и она ненавидела этого ребенка и желала ему смерти. Изнасилование – ужасная вещь, посмотрите в словаре. Изнасилование – это значит очень сильно человека подвести.

А потом вдруг ночь, гроза, а часы показывают три часа.

Иногда взрослые делают глупости, уж поверь мне, милый. Твой отец очень тебя любит. Он не хотел так с тобою поступать. А мамы никогда не бросают своих детей. Наступит день, и мы будем свободны. Он исчезнет из нашей жизни, и мы будем жить с тобой долго и счастливо.

Интересно, слышит ли Густав те же голоса, что и я. Или, может, он слышит совсем другие.

– Что с тобой случилось? Что у тебя с лицом?

– Я не знаю, – отвечает Густав. – Я даже не помню, какое у меня было лицо.

– У моего папы такие же волосатые руки, как у тебя. А если встать, ты будешь высокий?

– По-моему, довольно высокий.

– Папá тоже.

– А твоя маман? Какая у тебя маман? – спрашивает Густав.

– Она без меня сходит с ума. С ней произошло кое-что нехорошее. Она не всегда может доверять мужчинам, потому что некоторые мужчины – плохие люди. Я вижу, как она сходит с ума, а доктор не видит, и никто не видит, и Жаклин тоже. Если б здесь был Папá, он бы увидел. Он ее знает, как я. Маман все время шепчет мне на ухо всякую ерунду, все бормочет, что Папá не виноват, что я не должен винить его. И поет мне детские песенки.

– За что винить? – спрашивает Густав.

– Не знаю. Наверное, он сделал что-то плохое. Наверное, он нас очень сильно подвел.

Я это сказал или только подумал? С Густавом никогда не поймешь. Наверное, после этого мы оба засыпаем, потому что, когда я просыпаюсь, он разговаривает шепотом, и я плохо слышу.

– Кругом вода, то ли озеро, то ли пруд, не знаю, было очень темно. Лицо болело, я чувствовал, что оно все разбито и порезано, и нос сломан. Я не мог пошевелить ногами, и у меня двигалась только одна рука. В пещере, в одиночестве, начинаешь думать о самых странных вещах. Я ничего не помнил о прошлом, кроме ее имени. Имени моей жены. Я написал его кровью на стене, чтобы не забыть. Я все думаю: если вернусь когда-нибудь в эту пещеру, я смогу прочитать ее имя. Я опять его вспомню, и тогда, может, все остальное обретет смысл. Я еще написал имя ребенка. У нас был ребенок.

– Сколько ему было лет?

– Не знаю. Просто ребенок. Крошечный ребенок.

– А у него была дурацкая шапка с заячьими ушами?

– Не знаю.

– Ну, это был мальчик или девочка?

Но он даже этого не знает.

– А может, ты был исследователем пещер, а потом заблудился, и у тебя кончилась еда? Поэтому ты и голодный.

– Может быть.

– И может быть, я – ребенок, который упал, потому что с ним вечно что-нибудь случалось. Он был Удивительным Мальчиком Тридцать Три Несчастья.

– Да. Ты таким и был.

Я хотел было спросить Густава, откуда он знает, а он снова исчез. Но я знал, что он вернется. Такие кошмары, они снятся и снятся, и ничего с ними не сделаешь.

Через некоторое время приходит доктор Даннаше и читает мне «La Planète bleue», a Густав молча за ним наблюдает, и я знаю, о чем он думает, потому что и я думаю то же самое. Доктор начинает уставать. Мы это знаем, мы чувствуем, как накапливается в нем усталость – в его голосе, в коже, в костях. И еще он принял валиум. Врачи тоже иногда принимают валиум, если их что-нибудь достает. Жизнь начала его доставать.

Сейчас он читает мне отрывок про гигантских трубчатых червей, на них даже смотреть страшно – это такие огромные, липкие, трубчатые куски плоти, длиннее человеческой руки. С одного конца у червя рот, а с другого попа, но только специалист по подводной жизни или другой червь может разобраться, где что. Трубчатые черви живут в океане на глубине четырех километров, где полно всякой отравы. Там происходит такое, чего не бывает на земле. Там есть жизнь, даже в тех местах, где ее быть не должно, потому что в этом же смысла нет, что живое существо может питаться отравой. Но для трубчатого червя это не отрава. Он совершенно привыкший, он там родился, и если его забрать оттуда, он даже может умереть.