Волчонок (сборник) - Александра Анненская

Глава XII

К концу лета Петр Степанович окреп настолько, что мог вставать с постели и прохаживаться по комнате; но прежние умственные силы не возвращались к нему, и это очень тревожило его.

– Послушай, – говорил он с волнением, обращаясь к Курицыну, – скажи мне правду, по-приятельски: я на всю жизнь останусь дураком? Я пробовал сегодня читать свое же собственное сочинение и – не понял в нем ничего! Скажи, это и всегда так будет? Только не обманывай!

Молодой доктор замялся. Состояние приятеля и самого его очень беспокоило.

– Хорошо, – сказал он через несколько секунд молчания, – я скажу тебе всю правду. Я думаю, что, оставаясь здесь, ты навряд ли поправишься, по крайней мере, в скором времени. Тебе необходимо ехать за границу, прожить там с год без всяких занятий, и тогда только ты станешь прежним человеком, даже лучше прежнего.

Петр Степанович побледнел.

– Ты, значит, говоришь, что жизнь моя кончена? – упавшим голосом произнес он. – Ты знаешь, что у меня нет средств путешествовать, что я живу только работой.

– Пустяки! – воскликнул Курицын. – Для такого важного дела, как поправление здоровья, средства всегда найдутся!

Он схватил листок бумаги и карандаш и принялся вычислять, как дешево можно прожить за границей и как легко Петру Степановичу добыть необходимые деньги, продав книгопродавцам хоть за дешевую цену оба свои сочинения.

– Постой, – остановил его Петр Степанович, когда расчеты эти привели к неожиданно благоприятным результатам, – ты забываешь, что я не один. Если я заберу себе все деньги, как же будут жить брат и Илья?

– Ну, это уж положительные пустяки! Твой брат в таком возрасте, что мог бы сам содержать целую семью, а ты все возишься с ним, как с младенцем. Это только портит его и сделает, в конце концов, совершенно негодным человеком. Предоставь его мне! Обещаю тебе, что найду ему занятие, и если он станет трудиться, то не будет ни в чем нуждаться, ну, а если заленится – тогда, конечно, немного поголодает. Это очень полезно для молодого человека с его наклонностями.

– А Илья? – спросил Петр Степанович, невольно улыбаясь той горячности, с какой говорил приятель.

– Что же Илья? И Илью пристроим! Во всяком случае, это не должно задерживать тебя.

«Конечно, не должно и не задержит!» – мысленно сказал себе Илюша, не проронивший ни слова во время всего этого разговора.

В тот же день он стал просить в типографии, чтобы его приняли как обыкновенного рабочего за плату, обещая работать уже не урывками, а с утра до вечера, как все остальные наборщики.

– Пожалуй, я поговорю с хозяином, – обещал его учитель-наборщик. – Только ты еще плохо набираешь, не привык, тебе больше десяти рублей в месяц не заработать.

– Что же, я тому буду очень рад!

Через несколько дней Илюше объявили, что его принимают наборщиком. Теперь оставалось одно: объявить об этом Петру Степановичу. Дело, по-видимому, совершенно простое, но застенчивому, необщительному Илюше оно представлялось крайне затруднительным.

«Как бы это ему объяснить, – раздумывал мальчик, – отчего я не хочу больше жить на его счет? Ну как он рассердится? Доктор не велел раздражать его, противоречить ему… Еще, пожалуй, опять заболеет…»

Дня два раздумывал он, как приступить к затруднительному объяснению, и наконец на третий день решился.

– Вы собираетесь за границу, Петр Степанович? – спросил он, оставшись наедине с больным.

– Да, приходится ехать, доктора посылают, – отвечал, вздохнув, Петр Степанович.

– А я нашел себе место: в типографию наборщиком поступаю, – по обыкновению нахмурившись, проговорил Илюша.

– Как в типографию? Что это значит? А ученье? А гимназия? – заволновался Петр Степанович.

– Я не хочу больше ходить в гимназию и учиться не хочу, я лучше хочу быть наборщиком.

– Да что ты такое говоришь? Ведь чтобы быть наборщиком, надо выучиться набирать! Кто тебя возьмет в типографию?

– Меня уж приняли. Пока вы были больны, я ходил учиться; теперь я хорошо набираю.

– И ты все хорошо обдумал? Тебе не жалко бросать ученье? Не хочется сделаться таким доктором, как вот Курицын, и так же спасти кому-нибудь жизнь, как он мне спас? Не хочется?

Илюша отвернулся, чтобы скрыть слезу, невольно навернувшуюся на глаза.

– Не хочется, – угрюмо произнес он, – мне хочется быть наборщиком.

Неожиданное заявление Илюши так удивило Петра Степановича, что он не нашелся, что возразить. Кроме того, он все еще был слаб; всякие споры и длинные разговоры утомляли его. Все эти дни он много думал, как лучше устроить Илюшу на время своего путешествия, и был отчасти рад, что избавлен от этой заботы.

– Где же ты будешь жить? У кого? – спросил он после минутного молчания.

– У Федота Ильича.

Таким образом, столь волновавшее Илюшу объяснение кончилось совершенно просто, и он со следующего же дня мог начать работать в типографии.

Вечером Петр Степанович рассказал о неожиданном решении мальчика брату и Курицыну. Оба они очень удивились.

– Однако твой воспитанник замечательно расчетливый молодой человек, – заметил Курицын. – Он думал, что ты умрешь, и заранее приискал себе новое место.

– Удивительное бессердечие! – воскликнул Сергей Степанович. – Благодетель его при смерти, а он так спокойно думает о возможности этой смерти и заботится только о себе!

Петр Степанович не возражал, но в глубине души он чувствовал, что собеседники его не правы. Он смутно помнил, как во время самых сильных болезненных припадков заботливая внимательность Илюши облегчала его страдания; в полубессознательном состоянии, много раз видел он, с какой тревожной любовью следил за ним взгляд мальчика, и казалось ему, что мальчик, который так глядел, так неутомимо терпеливо ухаживал за больным, не может быть холодным, бессердечным.

Через три недели Петр Степанович уехал за границу. Перед отъездом он подарил Илюше несколько хороших книг из своей библиотеки и заставил его взять двадцать пять рублей, чтобы не нуждаться хоть первое время.

Илюша, по обыкновению, не сумел выразить благодарности за эти подарки: провожая отъезжавшего на вокзал железной дороги, он не сумел высказать, что всегда будет помнить то добро, какое тот сделал ему, бесприютному ребенку, что всегда будет любить его, что очень, очень огорчен разлукой.

Он стоял, молчаливый и угрюмый, сзади всех съехавшихся провожать Петра Степановича, и Петр Степанович сам должен был подозвать его, чтобы поцеловать на прощанье. Со стороны можно было подумать, что из всех провожатых этот мальчик равнодушнее всех относится к отъезжавшему, а между тем, как только поезд тронулся, Илюша убежал из вокзала, нашел пустынное место на выезде из города, бросился на траву и долго, долго рыдал. Весь день он бродил по самым безлюдным местам один со своим горем и когда поздно вечером пришел на свою новую квартиру, к Федоту Ильичу, тот испугался его мрачного вида.

– Ты что это, парень, здоров ли? – участливо спросил он. – Чего ты такой угрюмый?

– Я здоров, спасибо, спать хочу, – коротко отвечал Илья и прошел в свою комнату.

Комната была очень маленькая, единственное окно ее глядело в стену высокого противоположного дома; вся мебель ее состояла из жесткого кожаного дивана, долженствовавшего заменять и кровать, маленького стола и двух деревянных стульев; но Илюша был совершенно доволен ею. Эта была его первая собственная комната, в которой он чувствовал себя полным хозяином. Возвращаясь вечером из типографии и наскоро поужинав со своими хозяевами, он тотчас же уходил в нее и, чтобы совершенно обезопасить себя от чьих-нибудь посещений, тщательно запирал на задвижку. Обстоятельство это очень смущало Анну Кондратьевну, толстую, краснощекую супругу Федота Ильича.

– Что это за мальчишку ты к нам привел, Федотушка? – озабоченно говорила она. – Совсем он и на мальчика не похож: чем с нами посидеть, поговорить, а то хоть в «дурачка» поиграть с Сеней да с Петей, он сидит себе один, словно волчонок какой, да еще запирается, чтобы и мы к нему не вошли.

– Ну, что тебе, что запирается! Парень он тихий, смирный, и деньги платить будет верно, – утешал супругу Федот Ильич, но в глубине души не менее ее удивлялся дикости и необщительности своего молодого жильца.

А Илюше, по правде сказать, было вовсе не интересно слушать нескончаемую болтовню словоохотливых хозяев или возиться с их шумливыми, крикливыми сынками. Да и некогда было ему заниматься разговорами с ними: он твердо решил с первого же дня самостоятельной жизни продолжать свое ученье по гимназическим книгам и тетрадям и отдавать на это каждый вечер часа два. Занятия эти после целого дня работы, с непривычки очень утомительной, нелегко давались ему. С трудом боролся он со сном, усталостью, часто с досадой замечал, что ему приходится долго задумываться над пониманием того, что прежде давалось легко, часто наталкивался он на такие вопросы, которые без помощи учителя казались ему неразрешимыми.