Линии разлома - Нэнси Хьюстон

Взглянув на будильник, я увидел, что размышлял о смерти три минуты.

После дедулиной смерти бабуле пришлось продать их дом в Лонг-Айленде. Этот дом, полный укромных уголков и закоулков, большущих шкафов и кладовок, был одним из самых моих любимых мест на земле, но бабуля сказала, что ей никак с ним не управиться одной. Она тогда перебралась жить в другой дом, где обитают старые люди. Теперь нам с моими двоюродными братьями и встречаться негде, нельзя же играть в прятки в квартирах на Манхэттене, как прежде в доме деда и бабки. Однажды я там спрятался в подвале, на дне громадного картонного короба, и слышал, как двоюродные братья звали: «Рэндл! Рэндл!», но мое укрытие было таким надежным, что они не смогли меня отыскать, махнули рукой и пошли играть во фризби, совершенно забыв обо мне. А я все сидел в коробе, ждал-ждал, а когда наконец вылез, продрогший и одеревеневший, они даже не спросили: «Где же ты был? Мы тебя всюду искали!» Я обиделся: как легко они без меня обошлись! Тогда я подумал, вот и смерть, наверное, что-то в этом роде: жизнь преспокойно идет своим чередом, а тебя нет.

Будильник ма звонит, значит, мне можно войти к ним в спальню, если захочу, а я именно этого хотел. Я плюхнулся на живот, пополз, как змея, распластавшись на полу, и прижался к ножке их кровати — так они не могли меня видеть. Одеяло сползло на пол, осталась только простыня, накрывавшая их, из-под нее торчали четыре ноги. У па ступни громадные и немножко грязные, потому что он любит расхаживать по квартире босиком, но больше всего меня завораживает твердая желтая полоска кожи по краям его пяток, на ощупь напоминает дерево, а не кожу. У мамы ступни чище, зато у основания большого пальца костистые шишечки, это тоже не слишком красиво. Я вообще заметил, что ноги у взрослых никуда не годятся, — это одна из причин, по которой я не спешу вырасти: противно думать, что мои ступни год от года будут становиться все уродливей.

Ногтем мизинца я пощекотал желтую толстую кожу на левой пятке па — так осторожно, что он сначала ничего не почувствовал. Тогда я стал продвигаться выше, к щиколотке — ага, он зашевелился! Но так как па все еще не догадывался, что я здесь, он решил, что это муха, и дернул ногой, чтобы ее согнать. Тут уж я его пощекотал как следует, он подскочил на постели и зарычал.

— Эй! Ты что, с ума сошел? — вскрикнула ма.

Потому что он сдернул с нее простыню, ее отвисшие груди обнажились, она увидела меня, резко повернулась спиной и схватила ночную сорочку.

Когда я был маленьким, мы часто купались вместе с ма, в ту пору она нисколько не заботилась о том, чтобы прятать груди, мне даже позволялось играть с ними, но несколько месяцев назад она решила, что отныне это табу, и теперь право видеть их имеет только па, больше никто (кроме самой ма, естественно). Спрашивается: если могло наступить время, когда я слишком вырос, чтобы на них смотреть, как она узнала, в какой именно день это случилось? Диковинные штуки эти женские груди: в начале жизни без конца тычешься в них носом, потом мало-помалу отдаляешься, и наконец приходит час, когда тебе даже поглядеть на них не разрешают. Но по телевизору и в кино женщины демонстрируют свои сиськи всему свету, только сосков не показывают, как будто некая священная тайна скрыта именно в сосках, хотя какая уж там тайна, в них обычно и молока-то нет. А того, что скрывается у женщин между ногами, я в глаза не видел: ма, когда принимала со мной ванну, ни разу трусиков не сняла. Статуи в парке не в счет, по ним ничего не поймешь, а когда я спросил об этом у па, он ответил, что у них там, в этом месте, всяких потрясающих штук полным полно, но вперед они не выдаются, не то что у нас.

Ма идет на кухню варить кофе, а мы с па отправляемся вместе в ванную — пописать. Встаем рядышком перед унитазом, две желтые струи встречаются, смешиваясь с прозрачной водой, и, что интересно, сперва граница между желтым и прозрачным еще заметна, но через несколько секунд цвет всюду становится одинаковым — светло-желтым. Я теперь точно попадаю в цель, а когда был маленьким, каждый раз несколько капель разбрызгивались по полу, и ма заставляла меня вытирать их губкой, а губку потом полоскать под краном. Меня тошнило от мысли, что я касаюсь руками собственной мочи.

Самолет ма улетает в семь вечера, но я знал, что весь день на нас будет давить мысль о ее отъезде. Когда она пила утренний кофе, в ее глазах были чемоданы, паспорта, визы и географические карты; я видел, что для меня там места нет.

— Это же невероятно, правда, Эрон? Меньше чем через сутки я буду в Германии. С ума сойти! Ну ладно, ладно. Список, вот что мне нужно. Список, да. Запомни, Рэндл: всякий раз, как почувствуешь, что дел становится выше головы, надо составлять список. Посмотреть своим обязанностям прямо в лицо и переписать их на лист бумаги в порядке убывающей важности. А начинать надо с самого противного, с того, чем хочется заниматься меньше всего. Это и называется «брать быка за рога».

— Только мне никак не удается перешагнуть этот этап, — вставил па. — Бык всякий раз пронзает меня рогами, толпа, вскочив на ноги, ревет от восторга, а я, лежа на песке, истекаю кровью.

— Эрон!

— Нет-нет, серьезно, Рэн, твоя мать права. Никогда не делай сегодня того, что можно отложить на завтра.

— Ты все перепутал! — смеясь, закричал я. — Наоборот: не откладывай на завтра то, что…

— В самом деде? А, ну да, виноват… Вечно я с этой поговоркой попадаю впросак, с чего бы, вот вопрос. Так что там с твоим быком, Сэди?

— С каким?

— С тем, которого ты сегодня возьмешь за рога.

— А… пора уложить мой багаж. Первый пункт в списке: багаж.

Па принялся мыть посуду после завтрака, а она пошла в свою комнату и стала вынимать из шкафа одежду, раскладывая ее на кровати, чтобы выбрать, что взять, что оставить. Я слышал, как она говорила сама с собой: «Так, посмотрим. Это жмет мне в талии. Нет, этот свитер к брюкам не подойдет. Сколько юбок брать — две? Или три? Колготки можно купить и в Германии…» — и все бы ладно, если бы в ее раздумчивое бормотание не вклинивался иногда второй голос: «Так зачем ты это покупала, дура?», «А по чьей, по-твоему, вине?», «Боишься лишний раз встать на весы?», «Так сколько же тебе нужно времени, чтобы найти ответ?». Тут па осторожно прикрыл дверь их комнаты — и очень кстати, кому охота слушать, как твоя собственная мать разговаривает двумя разными голосами?

Обычно поездки ма продолжаются дня два-три, в крайнем случае — неделю. На сей раз это должно занять целых две недели, даже на день больше, потому что хотя дважды семь — четырнадцать, но, если посчитать первый день и последний, получится пятнадцать. А мне сразу стало ее не хватать, проявилось это чудно: почему-то заболел живот. Еще я ломал голову: а вдруг ей тоже не хватает меня? Когда она просыпается в номере гостиницы, так далеко от дома, думает ли она о том, что я сейчас делаю?

Дни проходили за днями, и, сказать по правде, несмотря на разлуку с матерью лето я провел очень неплохо…

Ма позвонила по межгороду, трубку взял я, она сказала: «Привет, дорогой», — и прибавила еще парочку милых фраз, но я чувствовал, что ей не терпится закончить, ведь эти разговоры дорого стоят, а она хотела поговорить с па. Они толковали довольно долго, и, хотя па не повышал голоса, я догадался: ему не нравится то, что он слышит. Стоило мне это понять, как понос сразу погнал меня в туалет. А па потом сказал, что ма просто сама не своя от того, что ей рассказала в Мюнхене сестра бабули Эрры.

На следующий день нам позвонила сама Эрра, и, честное слово, хотя в ее прошлом копаюсь не я, мне стало стыдно. Услышав, что ма в отъезде, она удивилась, тут-то до меня дошло, что она не в курсе насчет своей сестры, и я торопливо прибавил: «Кажется, она поехала в турне с лекциями».

— В разгар лета? — Эрра недоумевала. — Не может быть. Все университеты закрыты.

— Наверное, это в Южном полушарии, — брякнул я, пытаясь и блеснуть своими познаниями в географии, и быть правдоподобным. Эрра рассмеялась:

— Ладно! А не закатиться ли нам всем четверым в воскресенье на пикник?

Когда она сказала про четверых, я смекнул, что наконец увижу ее подругу, это станет еще одним пунктом вдобавок к длинному списку секретов, которые мы с па храним, потому что дали «клятву друганов».

В субботу вечером па вернулся с целой охапкой пакетов из супермаркета, все воскресное утро готовился к пикнику, но, едва он начал паковать корзинку, небеса разверзлись. Пошел не дождик, не летний ливень из тех, после которых небо сияет еще ярче, — нет, это был самый настоящий потоп. Дождь хлестал как из ведра, тяжелые свинцово-серые тучи и не думали рассеиваться. Я ужасно огорчился: сегодня точно никто не станет стелить одеяло на газоне в Центральном парке, а я так ждал этого пикника! Па позвонил бабуле Эрре: