Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оливье повезло — на положении так называемого молодого героя он уже к двадцати годам переиграл множество самых разнообразных ролей. Среди них были шумный Тони Лампкин в “Ночи ошибок”, чеховский дядя Ваня, Джек Бартвик в “Серебряной коробке” и Пароль в шекспировской комедии “Конец — делу венец”, который в его трактовке оказался любезным и элегантным молодым человеком, а постановка в целом заслужила благосклонный отзыв Бернарда Шоу.
Говоря об Оливье тех давних бирмингемских дней, сэр Седрик Хардвик утверждал, что в этом шумном и недостаточно тонком исполнителе он “чувствовал будущего великого актера". Эйлин Белдон, многократно игравшая рядом с Оливье, тоже отмечала в нем отсутствие глубины. Полвека спустя она хорошо помнила диалог, которым они обменялись по окончании спектакля, когда его участники прощались друг с другом. «“Благодарю Вас за прекрасную игру, мисс Белдон, — церемонно произнес он. — Очень надеюсь, что мы еще поработаем вместе”. А я огрызнулась в ответ: “Очень надеюсь, что нет”».
Актриса Джейн Уэлш в то время также была партнершей Оливье. «Ларри играл моего необычайно злобного и жестокого дядю, избивавшего меня и подверженного диким приступам гнева. Оливье проявлял чудеса изобретательности и однажды сказал мне на репетиции: ”В этой сцене я хочу в ярости броситься на стол”. И он так и сделал, произведя невероятный эффект. Никому другому подобное и в голову не могло прийти. Ни один режиссер не предложил бы актеру лицом вниз плашмя бросаться на стол. Помню, что выглядел он тогда довольно неопрятно. Волосы у него стояли дыбом. Но однажды вечером, посмотрев фильм по ”Бо Жесту”, он явился ко мне в гримерную с прической a la Рональд Колмен и маленькими нарисованными усиками. Он заявил, что будет играть в ”Бо Жесте”, когда мы попадем в Лондон. Это было настоящим пророчеством. К тому времени уже проявились бесспорные признаки его блестящей одаренности, исключительной даже для нашей довольно сильной труппы, включавшей, например, Меллвила Купера. Ларри казался мне очень милым, обаятельным и забавным человеком».
В следующем месяце Оливье сыграл менее значительную роль — молодого американца в ”Арифмометре”, довольно туманной экспрессионистской драме Элмера Райса. На бирмингемский вкус она была чересчур модернистской. Однако Оливье запомнил ее хорошо: именно “Арифмометр” помог ему вернуться на лондонскую сцену.
***
Еще не написанная Колом Портером пьеса ”Все сойдет” идеально подошла бы лондонскому театру в 1927-1928 годах. Этот сезон был необычайно многолик, и единая мода не господствовала над множеством музыкальных постановок: брат и сестра Астеры танцевали в “Леди, будьте доброй”, Джек Бьюкенен и Бинни Хейл отплясывали "Солнышко", везде звучали мелодии “Песни пустыни”, “Короля бродяг”, “Подружки” и “О’кей”. Тогда же появилось несколько заметных пьес: “Желтые пески” “С одобрения” Лонсдейла, “Письмо” С. Моэма, “Верная нимфа”, досконально воспроизведенная Бэзилом Дином с Эдной Бест и Коуардом, а позднее Гилгудом. На этом фоне выделялся только один подлинный шедевр — ”Плуг и звезды” О’Кейси. Как заметил один критик, ”похоже, что все или несется по течению, или зависит от причуд и капризов отдельных магнатов и их способностей к выгодным сделкам”.
Но сэр Барри Джексон рисковал ради определенной цели. 9 января 1928 года в Лондоне открылся его экспериментальный цикл из пяти пьес, каждая из которых должна была идти в течение месяца независимо от успеха или провала. Избрав для начала ”Арифмометр”, он перевез в ”Корт-тиэтр” почти весь бирмингемский состав. Оливье, игравший второстепенную роль, был полон решимости выжать из нее все, что возможно, и особенно старался в совершенстве овладеть нью-йоркским выговором. С этой цепью он добился знакомства с Клер Имз, обратившись к Блейклоку, который выступал вместе с ней в Вест-Энде. Знаменитая американка не только проконсультировала Оливье относительно тонкостей просторечного нью-йоркского произношения, но вызвалась пройти с ним всю роль, строчку за строчкой. Наибольшее впечатление на нее произвела его решимость. Блейклок вспоминал: ”По словам Клер, Ларри смотрел на нее взглядом завоевателя. Он начинал осознавать ту мощную энергию, которая была в нем заключена”.
Мисс Имз сделала ему еще один подарок. Как-то Оливье заговорил о характерных и нехарактерных ролях. ”В чем же разница? — спросила она. — И говорить не хочу ни о чем подобном. На свете не существует ролей, которые не были бы характерны”. Навсегда усвоив это замечание, Оливье превратил его в основной принцип своего актерского искусства.
Освоив просторечный нью-йоркский выговор, Оливье натаскал и Беатрис Леманн, исполнительницу роли Джуди О’Грейди, занятую вместе с ним в небольшой сцене на кладбище. Однако на репетициях выяснилось, что режиссер У. Дж. Фэй вообще не может их понять. Весьма натуральное произношение звучало тарабарщиной для его ирландского уха. “Прекратите это, — требовал он без конца. — В Бирмингеме у вас все было в порядке”. Оливье ответил, изобразив полную беспомощность: ”Я понимаю, чего вы хотите, мистер Фэй, но, похоже, ничего не могу поделать". На премьере он говорил с новообретенным акцентом.
"Арифмометр” приняли достаточно благосклонно (”Я боялся худшего, но результат оказался вполне удачным”, — писал Арнольд Беннет, критик, которому нелегко было угодить), однако произношение актеров подверглось жестоким нападкам — за одним примечательным исключением. Было признано, что Оливье владеет американской речью намного лучше остальных. Благодаря этому он выделился в небольшой роли и, главное, обратил на себя внимание столь влиятельного автора как Сент-Джон Эрвин, имевшего регулярную колонку в “Обсервер”. Свою пространную воскресную рецензию Эрвин закончил следующим образом: “Лоренс Оливье в роли молодого человека, сопровождающего Джуди О'Грейди на кладбище, продемонстрировал по-настоящему хорошую игру, едва ли не лучшую в этом спектакле. От него немногое требовалось, но он многое смог”.
Затем последовал очередной вариант осовремененного “Макбета”, где Оливье, в сером фланелевом костюме и фетровой шляпе, играл Малькольма. За день до премьеры в театре вспыхнул пожар,
