Юнгианский анализ волшебных сказок. Сказание и иносказание - Ханс Дикманн

Следующим существенным фактором, подтверждающим объективный характер наличия и важности для ребенка любимой детской сказки, являются прямые наблюдения за детьми. Во время многолетней деятельности в качестве детского аналитика и терапевта я имел возможность наблюдать притягательность этих сказок, особенно при анализе детей в возрасте 4—10 лет. Роль, которую сказки играют во время сеансов, будучи включенными в игровую терапию самими детьми, зависит от того, в какой степени терапевт обращает на это внимание или спрашивает у детей о том, какую сказку они больше всего любят или боятся. Здесь обнаруживается тот же феномен интенсивных взаимосвязей между сказкой и психической проблемой ребенка. Наиболее ярким представляется мне случай умственно отсталого девятилетнего мальчика, воспитывавшегося в приюте, у которого наблюдалась тяжелая симптоматика синдрома навязчивых действий, заключавшаяся в том, что, находясь в приюте, в школе или в каком-то другом здании, он пытался голой рукой выдавливать и разбивать оконные стекла. Его любимой сказкой были «Бременские музыканты». Как известно, эта сказка начинается с того, что животные убегают от своих хозяев, так как не хотят быть дармоедами, что можно сравнить с ситуацией приютского ребенка. Своей кульминации сказка достигает в том эпизоде, где животные влезают в освещенное окно разбойничьего дома, через которое попадают в дом, и таким образом, прогнав разбойников, становятся обладателями вкусной еды и собственного жилища. Такие бросающиеся в глаза параллели, которые и без всякой интерпретации очевидны любому дилетанту, случаются, конечно, редко, хотя их можно встретить и у взрослых. Детская аналитическая терапия, как известно, требует продолжительного времени и длится порой, как и терапия взрослых, многие годы. При этом часто можно наблюдать, что дети меняют предпочитаемые ими сказки. Но в большинстве подобных случаев при таком изменении вновь выбирается сказка, в центре которой находится примерно такая же или похожая символика, например, вместо сказки «Мальчик-с-пальчик» берется «Храбрый портняжка», а вместо «Семи гусей» — «Шесть лебедей». Это обстоятельство также указывает на наличие в сказке центрального комплекса, который в своих существенных частях может быть выражен лишь более или менее точно определенной образной символикой. Эти наблюдения подтверждают также всем известную сегодня гипотезу Фрейда о том, что основные структурные элементы психики формируются в первые годы жизни, и в дальнейшем основная психическая проблематика постоянно разыгрывается в рамках этой структуры или этого основного комплекса.

В первое время, когда меня самого очень привлекали сказки подобного рода, они, даже без моего сознательного намерения, очень заметно выдвигались на передний план во время анализа, особенно при работе с пациентами, которые были более других восприимчивы к подобным образам. Эти пациенты, постоянно, не нуждаясь в форсировании этого процесса с помощью моих толкований и объяснений, так сказать, возвращались в сказку, связывали ее со своими проблемами, делали к ней рисунки, картины или скульптуры, прорабатывали ее или переделывали на новый лад. Это явление нетрудно объяснить. При взаимоотношениях двух людей атмосфера определяется либидозным интересом одного из них, и любой чуткий пациент точно угадывает такую точку, в которой он пробуждает личный интерес аналитика, беря себе за правило, особенно если он не находится непосредственно в фазе сопротивления, более интенсивно заниматься именно этой областью. Когда же мое собственное внимание привлекли другие области анализа, обращение пациентов к сказкам ослабло. Правда, любимая сказка никогда не исчезала из моей практики, но выступала на первый план у пациентов реже, хотя время от времени в разных обстоятельствах вновь обнаруживался интерес к сказке, особенно если я сам снова обращался к этой теме. Здесь я должен добавить, что, со своей стороны, я был очень осторожен и сдержан при интерпретации и толковании, особенно после того, как уже первые случаи показали мне, какую сильную реакцию возбуждало мое собственное либидозное акцентирование этой области. Временами даже наступала реакция разочарования с обвинениями, будто я мало уделяю этому внимания, а один пациент упрекнул меня в том, что я вообще не знаю его любимую сказку и не удосужился даже ее прочесть; конечно, это не соответствовало действительности.

Я полагаю, что описание той интенсивности, с которой у пациента, при всей сдержанности аналитика, активизировалась определенная психическая область, очень отчетливо показывает интенсивность деятельности субъективного фактора, участвующего в процессе контрпереноса. Такое действие субъективного фактора делает правомочным следующий вопрос: является ли то, что мне предлагает во время анализа пациент, действительно «той самой» любимой сказкой его детства, или, в конечном счете, «только» некой относительно «случайно» выбранной (я умышленно пишу «только» и «случайно» в кавычках, потому что оба эти слова не применимы аналитической ситуации). Как уже упоминалось, того небольшого количества примеров объективирования недостаточно для исключения возможности того, что они были вызваны влиянием аналитического процесса… Несомненно, что предложенная сказка играла в детские годы пациентов важную роль, иначе они были бы не способны вспомнить о ее существовании и воспроизвести ее фрагменты. Но то, что именно данная, представленная мне в процессе анализа сказка была единственной предпочитаемой на протяжении всего детского периода, представляется более чем сомнительным. Если речь идет о наблюдении за детьми, перемена сказки не меняет основных проблем, так что вновь выбранная сказка имеет много общего с первой. Кроме того, вполне возможно, что с любимой сказкой происходит то же, что с ранними детскими воспоминаниями. Когда Фрейд разрабатывал свою теорию травмы (Traumatheorie), он пребывал в уверенности, что рассказы об отвратительных сексуальных психических травмах, поведанные пациентами при воспоминаниях своего раннего детства, действительно соответствуют реальности. Но для него оказалось большим потрясением, повлекшим за собой изменение психоаналитической теории, когда выяснилось, что речь в этих случаях шла об образах фантазии. Сегодня, когда разгорелась острая дискуссия о том, прав ли ранний Фрейд относительно детских сексуальных психических травм, или нет, нам стало известно из многочисленных исследований, что сексуальные и инцестуозные злоупотребления с детьми встречаются гораздо чаще, чем до сих пор полагали. Можно утверждать, что такое сексуальное злоупотребление по отношению к ребенку или подростку часто приводит к развитию у последнего очень тяжелого невроза. С другой стороны, известно, что по отношению ко многим невротикам и психотикам такие злоупотребления не имели места. На этом основании мы продолжаем придавать большое значение ранним инфантильным фантазиям, которые образуют объективную психическую реальность[58], вполне независимую от реальности внешней, в этой-то психической реальности и коренится причина невроза. Таким образом, в конце концов, с точки зрения анализа, не так существенно, действительно ли любимая сказка с полной уверенностью может быть отнесена к конкретной реальности детства, гораздо важнее то, что она захватывает магически-мифологический слой коллективного бессознательного, а вместе с тем и символику центрального комплекса пациента. С этим согласуется и необычайно большая индивидуализация при выборе любимой сказки. За 15 лет, начиная с 1974 года[59], я исследовал свыше ста пациентов с представленными для анализа сказками, и у 70 из них обнаружилось 49 различных любимых сказок, это позволяет говорить о том, что большинство пациентов имеют свои собственные, личные любимые сказки, и несмотря на коллективный характер всей совокупности материала, каждый делает свой собственный выбор.

Согласно Гебзеру <J. Gebser>[60], ранние фазы развития определенных областей сознания играют важную роль для индивидов и в последующие годы, постоянно сохраняются рядом или под рациональным сознанием, и особенно значительно их влияние на креативные процессы. Для нас здесь особенно важны прежде всего магическая и мифологическая стадии сознания, которые Э. Нойманн[61] также включил в свою концепцию развития структуры Я ребенка. Первая и самая ранняя ступень развития сознания, согласно Гебзеру, магическая, на которой сознание пытается с помощью принципа власти добиться независимости от окружающей природы. Магия со своим волшебством и со своими ритуалами всегда направлена на власть и на овладение объектом, равно как и на покорение природных сил и господство над ними. Напротив, в мифической фазе впервые появляется осознание времени, а вместе с тем, именно в этой фазе возникает процесс познания. В противоположность магическому, мифологическое сознание гораздо больше определяется интеллектуальной любознательностью и в великих символических образах пытается отразить как природные явления, так и свою собственную психику, постижение смысла которых ведет к познанию внешнего и внутреннего мира. Находясь глубоко внизу, под нашим рациональным сознанием, эти ранние стадии, несправедливо классифицируемые иногда как инфантильный остаток, оказываются значительно более жизненными и активными, чем нам хотелось бы признать. Они, как я показываю в своей ранней работе[62], взаимопроницаемы, и мы находим в снах и фантазиях всю полноту магических и мифических мотивов. Я склонен думать, что именно сказка больше всего подходит для того, чтобы дать образное оформление содержащимся в этом слое энергиям либидо и тем самым наполнить архетип как таковой специфическими образами, способными придать энергии влечения символическое направление и смысл. В сказках отчетливее, чем в чистом мифе, переплетены магические и мифологические элементы, соответствующие слою коллективного бессознательного, и, кроме того, по сравнению с мифом, где драма разыгрывается богами или героями, герои сказки более индивидуальны и их истории легче связать с жизнью обычных людей. Конечно, можно спросить: какой миф у тебя самый любимый? Но едва ли мы получим ответ на этот вопрос, особенно когда после злополучной национал-социалистической вакханалии миф обесценился, и у нас есть все основания чувствовать враждебность по отношению к мифу или совсем отвергать его. Другая причина может состоять в том, что мы, часто сами того не сознавая, вплетены в ныне живущий миф, к которому мы привязаны с религиозной интенсивностью, будь то христианство или миф науки, с помощью которого, еще со времен Лапласа, можно объяснить все прошедшее или полностью предсказать будущее. Возвращение к сказке означает, таким образом, возвращение к архаическому и первобытному, часто содержащему именно те элементы, которых недостает сознанию.