Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин

ворот обычные любопытные. Даже белобородые старцы в маленькой чайхане напротив не повскакивали с мест и не приветствовали доктора, хотя появление его — событие в махалле.

Странно!

Доктор был наблюдателен и не мог не заметить заседланных коней у коновязи и сидевшего на обочине журчащего арыка детину в синей чалме. Другой, тоже внушительный, широкоплечий, стоял у калитки в винограднике и подобострастным поклоном приветствовал врача.

Удивительно, что Алаярбек Даниарбек повел доктора не на балахану, а в невзрачный сарайчик, где стояла кислая вонь и под низким камышовым потолком валялись на грубо отесанных полках засушенные останки бесчисленных мух. На облупленных стенах висели тыквянки, прочерневшие от масла, громоздились по углам сажени дров, заваленные мотками пряжи и соломенными канатами. На поломанном ящике стояли громадные гири-разновесы, горками высились связки сальных, дурно пахнущих свечей. В черных глиняных нишах чуть мерцали прозеленевшие кумганы-дастшуи. На полу валялись вилы и кетмени. И тут же рядком на полке в синих юбочках белые головки рафинада по соседству с пирамидками хозяйственного мыла казанского и местного, кустарного. Сплошной первозданный хаос из товаров, досок и мусора… И среди всего с трудом различалась человеческая фигура, ссутулившаяся на деревянной чаше больших базарных весов.

— Срываю с головы тюрбан позора и слабости, — прозвучал голос Намаза. — Страдалец взывает к голосу милосердия.

Да, это был Намаз, газий и разбойник, забившийся в сарайчик, служивший складским помещением для базарной торговли брата Алаярбека Даниарбека — лавочника, мелкого коммерсанта. Намаз-таки приехал лечиться, но проявил осторожность.

— Что ж. Печально. Ваше недоверие может обернуться бедой, — заметил доктор. — Беда в том, что повязку надо менять… глаз лечить, а вы выбрали самое грязное место во всем Самарканде. Надо бы отказаться, но совесть не велит.

— За мной «лисий хвост», — проворчал Намаз. — Полицейские вот-вот нагрянут в махаллю. Этот сын разводки, Саиббай, видел, что мы поехали в город, а бай без доноса не может. Но тогда…

Он откинул полу ватного халата. На ременном поясе у Намаза висел целый арсенал — маузер, наган.

— Поспеши, доктор. Боюсь, мне придется сегодня сражаться.

— Там, где исцеляют, там не стреляют.

— Там, где орла хотят посадить в клетку, идут в ход когти.

И все же доктор настоял на своем. Намазу пришлось перейти по соседству в «мурче» — восточную баню. Здесь, в помещении, где банщики оттирают с любителей хаммома грязь с помощью волосяных рукавиц, орошают тела горячей и холодной водой, а перс-массажист разминает усталые члены могучими руками, доктор, наконец, сумел, как он сказал, «в сносной санитарной обстановке» сменить бинт и «обработать» больной глаз.

Нужно ли говорить, что Намаз был резок и злобен, а доктор едва сдерживался, хоть и проявил твердость и непреклонность.

А и в самой бане, и у входа в нее стояли готовые к отпору джигиты Намаза.

— Теперь вы, доктор, можете сказать, что лечили разбойника и мусульманского газия под страхом смерти.

Возмущенно доктор ответил:

— Вы считаете себя мусульманином, господин Намаз. Вы кричите: «Я священный воин!» Нет, вы хитрец… Что мне говорить и что делать, я сам знаю. Жаль, что вы ничего не поняли.

Он зашел в мехмонхану к Алаярбеку Даниарбеку.

— Вот что, дорогой. Я отказываюсь от твоей службы. Обманщикам я не верю.

Он уехал, не слушая расстроенного, бормочущего извинения маленького самаркандца.

XVIII

Так иссохло мое тело в разлуке с тобой.

Я — соломинка

В море слез.

Бадахшанская песня

Со времен тилляуского детства Сабир Баба-Калан подрос и возмужал, раздался в плечах и выглядел настоящим палваном. Как-то зашла речь о том, как устроить Сабира в гимназию.

— Устроить можно, — говорил как-то Иван Петрович. — В гимназии у нас и узбека два-три учатся, и таджики. Прецедент налицо. Да и мне не откажут. Плата за учебу? Ну, это мы берем на себя. Тут другое. Ты, Сабир, опаздываешь на четыре класса. Просидел в своих горах. Ну, грамоту ты не забыл. И русского языка не забыл. Но ведь с такими знаниями ты годен в приготовишки. И учение для тебя превратится в муку-мученическую. Надо что-то придумать.

Юлдуз помогла решить этот вопрос: судьба пасынка была небезразлична ей.

— Обратно в Тилляу Сабир не поедет. Опять пасти баранов и коз? Нет, у него светлая голова! Ему надо учиться.

Все согласились.

Еще Юлдуз не уехала, а доктор принес приятную новость: Сабира приняли в русско-туземную школу.

— Там он не один, Шамси за ним посмотрит.

— Ну вот и хорошо. По крайней мере свой «эль» не забудешь. — Алеша и Миша тогда не знали, что «эль» значит — «родина».

Так семья доктора сразу же выросла. У Алеши и Миши появился брат и… сестренка Наргис.

Всем запомнился тот день В передней на сундуке стояли яхтан и большой, красно-черный, грубой шерсти, хурджун. Женщины суетились. Наргис тоненько, тихонько плакала, и кружевной передничек совсем намок от слез. Сабир обнимал за плечи сестру.

У порога стояла Юлдуз в парандже с откинутым на голову черным, жесткого конского волоса чимматом.

На прекрасных глазах Юлдуз блестели слезы. Но она не плакала, а только уговаривала дочку:

— Веди себя тихо. Скоро я вернусь. — Она потрепала Сабира по плечу, погладила по обычаю и строго наказала: — Доктор — тебе дядя и отец. Будь послушен. Не забудь закон веры! Но стань образованным и воспитанным.

В парандже, с откинутыми на голову черными жесткого конского волоса чимматами стояли у порога прекрасная Юлдуз и ее мать, тоже красивая пожилая узбечка, тетушка Айниса — из Тилляу, как нам пояснили, и прощались долго и обстоятельно.

Тетя Юлдуз, пери из сказки, принцесса юных мечтателей, вернулась очень нескоро. Они запомнили ее, как запоминается на всю жизнь прелестное видение, возникшее неожиданно и так же внезапно исчезнувшее.

С тех пор Баба-Калан стал с мальчиками неразлучен. Он к тому же встретил в училище Шамси, сдружился с ним и сделался прилежным и внимательным учеником, ведь Шамси к тому времени уже заканчивал курс учения, а Баба-Калан начинал чуть ли не с «алиф-бе», то есть с азов.

По своей натуре ученик русско-туземного училища Баба-Калан оставался пастухом горных вершин. Замкнутость, медлительность, известная мечтательность и — что там говорить — леность мешали Баба-Калану учиться хорошо. Зато как следопыта, понимающего природу, его мог превзойти только отец Мерген. И мальчик очень во многом помог в подготовке перехода Георгием Ивановичем границы Бухарского ханства.

XIX

Пока человек молод — он острый меч.

Но и меч тупится

Абу Таммам

К югу от Самарканда размахнулась вширь лессовая степь до самого подножия словно руками