Фройляйн Штарк - Томас Хюрлиман

41

Bref: все опять было в порядке. Они опять меня любили, а я впервые за столько времени любил их обоих. Меня опять вкусно кормили (да еще как вкусно!), я опять был членом команды, да еще на почетной должности — лучше и не придумаешь. Nepos, говорил я себе, набивай брюхо, пей троллингское, наслаждайся философским диспутом о Блаженном Августине, епископе Гиппонском, и несуществующем настоящем. Будь в ладу с самим собой, и эти три последних недели останутся в твоей памяти как прекраснейшие и счастливейшие дни твоей жизни.

Так говорил я сам себе. Но это помогло мне как мертвому припарка. На моих щеках появились первые прыщи. Я выдавливал их перед зеркалом, и на следующий день они превращались в желтые гнойнички. Нет, не могу сказать, что я уж очень уютно чувствовал себя в своей шкуре. Карлик Нос порывался делать нечто, что ему запрещал делать школяр-семинарист, и чем строже его суровый двойник настаивал на своем запрете, тем решительней маленький Кац отстаивал свои запретные желания. Другими словами: два варианта моей персоны стали врагами, и стремительно тающее время все неумолимей, все немилосердней гнало их друг на друга.

В девять начиналась моя служба, я старался не отрывать глаз от пола, от башмаков, но, увы, даже в Библии сказано, что трудно сидеть у сбора пошлин и не разбогатеть. Я как раз сидел «у сбора пошлин», а они все шли и шли, летели целыми стаями, спасаясь от осеннего холодного дождя, задирали головы, светились от восторга, становились мягкими и податливыми, и не стану отрицать: как только они застывали в преддверии зала, пораженные роскошью радужно — туманного света и высоких, во всю стену книжных шкафов, нос мой включался сам по себе — я вдыхал, я жадно всасывал в себя струящиеся на меня сверху, из их юбок — шатров, ароматы: терпкие духи и сладкие духи, арабские сады, итальянское солнце, запах кожи и греха. Следующая, пожалуйста! Следующая! Следующая! И как бы я ни проклинал свой подлый нос перед зеркалом, здесь, у башмачного «сбора пошлин», в преддверии аптеки для души, где их ароматы ввергали меня в головокружительные бездны счастья, он был моим самым лучшим инструментом.

Вернее, самым лучшим моим инструментом были очки. В субботу мы с фройляйн Штарк опять отправились в город, на этот раз не в «Портер», а прямо в магазин медицинской оптики, и в то благословенное воскресное утро я впервые надел очки, в старомодной, уродующей мою физиономию оправе, но зато — о чудо! — оказалось, что реально существует не Слово, реально существует плоть, моя плоть и их плоть, запахи и предметы — и какие предметы! О, наивный, отставший от жизни дядюшка! Реальное дамское трико с резинками для чулок и реальные капроновые чулки, пятки, туфельки, нижние юбки, петельки, бретельки, трусики, кружавчики и прочие штучки — дрючки — и все отчетливо видно, все так близко, так волнующе-прекрасно, что хоть ложись и помирай. Под юбкой свежеиспеченной супруги, совершающей со своим мужем свадебное путешествие, я с грандиозной отчетливостью вижу фигурную строчку на нижнем крае трусов телесного цвета, вскоре после этого — рюшки на трусиках другой посетительницы, а потом, после кофе, под юбкой ядреной полуденной красавицы в высоких сапогах, где-то в самом верху белоснежных ляжек, — какую-то странную штуку, при виде которой я от возбуждения чуть не падаю в обморок…

Я убежал в свою комнату, бросился на кровать и целовал, целовал стекла своих уродливых, своих великолепных очков!

Маленький Кац победил. Я сделал это.

42

На следующий день простыня на моей кровати был заменена на новую. Этим все было сказано. Я ведь чувствовал, я знал, что этот трижды проклятый каценячий отросток еще подведет меня под монастырь. И вот это случилось. Все кончено. Около половины третьего, когда схлынули посетители, фройляйн Штарк вытащила меня за ухо из моего башмачного царства и подвела к двери табулярия.

— Стучи! — велела она.

— Но…

— Или я постучу сама!

Я постучал.

— Venite!

Я вошел.

Tabularium praefecti был высоким сводчатым помещением, мрачным книжным святилищем, где книги стояли и лежали всюду: вдоль стен, над дверью, на полу, на столах, над обоими оконными проемами и, конечно, на огромном письменном столе. Казалось, будто хранитель библиотеки состоит из одной лишь головы — головы мыслителя, парящей над грудами книг и рукописей на неизменной лупе, как на ковре-самолете. Я судорожно глотнул, подождал немного, потом робко спросил:

— Ты меня вызывал, avunculus meus?

Через некоторое время он отвернул колпачок на своей авторучке и сделал какую-то пометку на узкой полоске тонкой желтой бумаги. Такие полоски торчали, как флажки, изо всех томов, фолиантов и брошюр — иногда по одной, чаще целыми пучками. Наконец он ответил:

— Да-да, я припоминаю. Садись.

— Спасибо, дядюшка.

Однако все стулья и кресла тоже были заняты, на них восседали благороднейшие умы Запада: Аристотель, Плотин, Хуго Балль, Мартин Хайдеггер, Иммануил Кант, Якоб Таубес, Ханс-Рюдигер Шваб, Ноткер Губастый, П. Гебхард Мюллер, Фратер Бруно Хитц, doctor angelicus, doctor subtilis, doctor mirabilis[22] — сплошь ученые лысины, парики, короны, с которыми дядюшка (тоже doctor subtilis) общался на равных. Я растерянно огляделся. Куда же сесть? Может, снять со стула дядюшкину лютню или один из бюстов — Вагнера, Гёте или Ницше — с груды книг? Из кухни послышалось звяканье тарелок, потом раздался звон колокольца на входной двери — пришли новые посетители; снаружи все шло своим чередом. Я вдруг заметил перед свободным от книг кусочком стены узкую, обитую красным плюшем скамеечку для молитв, а над ней — распятие.

Конечно, я не очень-то верил нашим ассистентам. Они потихоньку бегали в уборную, чтобы покурить; у них были не глаза, а очки, через которые они таращились на чужой, враждебный им мир, словно через бойницы; от них уже после обеда пахло водкой, и они, призванные внести порядок в этот книжный хаос, к вечеру уже не в состоянии были упорядочить даже движения собственных рук и пальцев, не попадавших по клавишам машинок. Но это еще не означало, что все, что они говорили в скриптории, было выдумками и враньем. Совсем нет. Недавно, когда я, уже в третий раз, попросил у них одну рукопись о еврейских переселенцах, они поведали мне, что Кац каждый день заново переживает события Страстной пятницы — здесь, на этой скамеечке для молитв, ровно в три часа пополудни. Ложь? Ноги Его, пронзенные гвоздем, — прямо у меня над головой; капли водянистой крови падают на землю, солнечное затмение погрузило мир во мрак, римские солдаты кувырком летят под гору вместе со своими копьями и шлемами, а на вершине холма в облаке москитов истерзанное тело с нечеловеческим воплем в последний раз судорожно выгибается, словно желая освободиться от гвоздей, но бессильно повисает, хрипит и испускает дух так страшно, что поневоле бросишься на покрытую красным плюшем скамеечку, прижав сложенные вместе руки к подбородку, посмотришь снизу на ноги мертвого Иисуса и воскликнешь из самых недр души (как, по словам ассистентов, это делает дядюшка): «Ах, евреи-евреи! Проклятые евреи! Что же вы натворили!»

Я поднялся со скамеечки, торопливо перекрестился.

— Дядя, может, мне лучше зайти попозже?

43

Ну что ж, сказал наконец дядюшка, проблема деликатная, даже очень деликатная, однако он не их тех, кто отступает перед трудностями, au contraire, напротив, он привык хватать быка за рога, id est, следуя традиции латинян, он немедленно подкрепляет делом воинственный клич «In me- dias!». Итак, in medias! Как я уже, вероятно, успел усвоить, начал он медоточивым тоном своих экскурсий, в начале было Слово, затем библиотека, отсюда сам по себе встает вопрос: каким образом из слов возникли предметы?

— Да, дядя, — поспешил я согласиться с ним, — конечно же, вопрос встает сам по себе.

— Предметом нашего рассмотрения сегодня является пол, — начал дядюшка. — То есть половой аспект, — поправился он. — Но не будем отклоняться от темы, вернемся к словам, то есть к Слову. Слово, которое было в начале, должно было преодолеть это начало и, стало быть, себя самое, иначе бы оно никогда не родилось и не дошло до нас. Из этого мы заключаем, что слова суть нечто действительное, нечто живое. Они обладают силой, они хотят жить, действовать и размножаться. Поэтому они истекли в доисторические времена из Бога — Слова всех Слов — во вселенную и стали собираться в книгах, наполнять собой аптеки для души, где их систематизировали в каталогах, переписывали и распространяли, но силу размножаться и продлевать свое действие они не утратили, отчего древние греки — кстати, самый умный народ из всех когда — либо существовавших на земле — дали им очень точное и очень важное для тебя и твоих сверстников имя: logoi spermatikoi, по латыни: rationes seminales, что означает на немецком «семя разума». Bref: чему быть, того не миновать, того, что просится наружу, не удержишь внутри, и, конечно же, дорогой мой, этот процесс, который тем более, как правило, повторяется по ночам, — непростое испытание для нашей фройляйн Штарк. Бабские истерики, — пояснил дядюшка. — Не обращай внимания. Тебе не в чем себя упрекать. Слово внедряется в плоть, этого не избежал даже Бог, почивший на кресте в окровавленном теле Своего Сына, и признаюсь: истинное назначение моего ковчега я вижу в том, чтобы сеять logoi spermatikoi наподобие звезд, сыплющихся с неба во время звездопада. Зерна, которые мы сеем, падают где-то на нивы предметно-плотского мира, на плодородную почву, и рано или поздно принесут прекраснейшие плоды.