Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

За резными ставнями ударили к заутрене, и сразу же а Кремле всё ожило. Стрельцы в новых кафтанах с бердышами наперевес выстраивались вдоль стен. Вельможи всех разрядов и служб, разодетые в меха и бархат, заполняли площадь между дворцом и Успенским собором, и котором русские цари венчались на царство и сочетались семейными узами. За стенами Кремля строились стянутые в Москву рейтарские полки в польских кентушах и полки европейского образца в немецком платье. Всё перемешалось и пестрело таким разнообразием, какое возможно только на Руси: стрельцы, солдаты, рейтары, служивые казаки, татарские сотни. Полковник барон Брюс объезжал свой полк в боярской шубе, а подъехавший к нему рейтарский ротмистр Ермилов был и немецком накидном плаще и польских полусапожках. В ком было больше русского духа, не сказал бы и ярый старовер.

Церемония началась скандалом. При выходе царя из Грановитовых палат к нему в ноги бросился юродивый. Он кричал, перекрывая все голоса:

   — От сей свадьбы родится сын сатаны.

Охранявшие государя рынды в белых кафтанах и высоких шапках, налетев, забили юродивого древками топориков. Алексей Михайлович приказал остановить дворян, но блаженный был уже мёртв.

Далее скандал нарастал всё больше. Ввести в собор невесту должна была «наезжая» боярыня. Это место по праву занимала вдова Феодосья Морозова, которая, проклиная пышность приготовлений, не явилась на царскую свадьбу. Казалось, всё было против. Разъярённый Алексей Михайлович громогласно приказал воеводе Ромодановскому взять боярыню под стражу. Множество её родственников замерли, ожидая, что гнев государя перекинется на них. Лишь её сестра Евдокия, обманув брата Фёдора Соковнина и мужа князя Петра Урусова, бросилась предупредить Феодосью, чем ещё более разозлила царя, который, остановив церемонию, подошёл к Соковнину:

   — Не слишком ли возгордися твои сестрин?

Боярин, задрожав, упал на колени. Алексей молча отошёл в сторону. Впервые в его глазах видели столь явный гнев.

Наконец невесту ввели в собор. Тут все обратили внимание на патриарха, который должен был обвенчать царя с Натальей Нарышкиной: Иосафата трясло как в лихорадке, ноги старика подгибались. Начало венчания было скомкано и оказалось не так торжественно, как ожидалось.

Как только Наталью ввели в храм, она почувствовала на себе сотни взглядов, любопытных и осторожных, а в некоторых проскальзывала злоба, ненависть и зависть. «Ты будешь царицей», — эти слова вертелись в её уме весь путь до храма. Войдя в него, она согнулась под этими взглядами, они давили более, чем тяжёлые бармы[106], расшитые жемчугом, массивные ожерелья, в горле встал ком.

Иосафат обвёл молодых вокруг аналоя. Украдкой Наталья взглянула на братьев, скромно жавшихся в углу. Она не почувствовала себя раскованней и, лишь опустившись перед мужем на колени и поцеловав мысок сапога, ощутила облегчение. Когда она поднималась, двое царевичей, Пётр Сибирский и Никола Багратион[107], впервые на царский манер накинули ей на плечи горностаевую мантию. Этот обряд был проведён по настоянию Алексея, очарованного Натальей.

На улице у выхода из храма на морозе стояли сотни женщин из подмосковных государевых сел. Они затянули свадебную песню при появлении царя и новой царицы, которые прошествовали к красному крыльцу. Ближняя знать проследовала за царём в Грановитые палаты в пиршескую тризницу. Лишь архимандрит Чудова монастыря и думный дворянин Иларион Иванов по повелению царя и патриарха отъехали с полусотней стрельцов к дому Морозовой. Матвеев, мстя Андрею Алмазову за хамовную жёнку, назначил его командовать ими.

Андрей не ожидал такого приказа. В раздумье он ехал на коне самым последним. Никогда ещё сомнения так не терзали его душу, как в эти мгновения. Они ещё больше увеличились, когда впереди показался терем боярыни, возле которого собралась толпа простого люда. Несколько рьяных попов, не отказавшихся от двуперстного крещения, проповедовали в толпе, возбуждённо шумевшей. Однако при приближении стрельцов приверженцы старых обрядов расступились.

Во дворе было пусто, не было даже челяди. Архимандрит Иоаким, думный Иванов и Андрей вошли в дом. Юродивый Феодор попытался преградить дорогу, но разозлённый шумом толпы Иларион откинул его в сторону. Придёт время, и эта толпа разорвёт и потопчет его.

Узнав от сестры, что её велено взять под стражу, боярыня Феодосия, истово помолившись, велела всем бывшим в доме, особенно пяти инокиням-староверкам, прятавшимся у неё, побыстрей удалиться, чтобы их не умыкнули вместе с ней. Затем в страхе удалилась в опочивальню, полагая, что стрельцы не посмеют туда зайти. Её сестра, не пожелав оставить её, взяв пуховик, спряталась в ложнице в чулане. Обе замерли в ожидании.

Архимандрит Иоаким без сомнения вступил на женскую половину дома. Толкнув дверь в опочивальню, вошёл внутрь. Следом за ним вошёл Иларион Иванов, Андрей остался в светлице. Укрываясь одеялом, Феодосья приподнялась на ложе, прикрыв голову платком.

   — Пошто вламываетися в дом мой, служа порухой чести моей?

   — По велению царя, государя и великого князя нашего Алексей Михайловича, коий господин сем нам, — гордо ответил архимандрит.

   — Я царю зла не сотворищу и дивлюся, пошто царский гнев на моё убожество. Есля же хощет мя отставити от правая веры, пущай в том государь на мене не кручинится, ибо известно ему будить, што и в мыслях моих ниягда не было оставите отеческу веру и приять Никоновы уставы. С рождения по апостольским преданиям крестихся, в том хощу и умерети.

   — Пошто на царску свадьбу не явилася, — выступил вперёд думный Иванов.

   — По то, што в титле царя придётся благоверным нарицать, а патриарха святейшим и под ево благословение идить, а какие они благоверные и святейшие, коли Никоновой ериси держатся.

Архимандрит Иоаким замахнулся на неё посохом:

   — Как крестишься и как молитву творишь?

Феодосья двуперстно перекрестилась и нараспев произнесла:

   — Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. — Затем гордым голосом добавила: — Так я крещусь, так я молюсь.

   — Безбожница окоянная, рази так в Бога веруют.

   — Учитель мой во Христе рекет: ни латинским языком, ни греческим, ниже иным коим ищет от нас говора Господь, но любви и добродетели.

   — То слова Аввакума, расстриги и смутьяна. Теперича всё ясно, старица Меланья, ты её, пряча во дому у себя, нарекла Александрой. Где она ныне? Велено её имати вместе с тобой.

   — По милости Божий и молитвами родителей наших, по силе возможностей моих убогий наш дом отверсты врата имал для всех страстотерпящих рабов Божих. Егда было время, быть здеся и Сидоры, и Карпы, и Меланьи, и Александры, ныне же нет никого.

В этот момент за дверью чулана послышался шорох. Думный дворянин приоткрыл дверцу и заглянул вовнутрь. В темноте был виден лишь силуэт женщины, возлежащей на пуховике и укрытой шубой.

   — Ты кто еси? — растеряно спросил Иларион, сдвигая шапку на затылок.

Из чулана послышалось:

   — Я князя Петрова жена, есмь Урусова.

Услышав ответ, Иларион даже отскочил. Архимандрит подался к двери.

   — Кто тамо есть? — спросил он.

   — Княгиня Евдокия Прокопиевна, князя Петра Урусова жена.

   — Ну-тка, вопроси ея, како крестится.

Иванов в испуге замотал головой:

   — Нас послали имати токма боярыню Феодосию Прокопиевну.

Архимандрит побагровел и в ярости заорал:

   — Слушай мя, я ти повелеваю, вопроси ея.

И тут из чулана вышла княгиня и двуперстно перекрестилась, глядя в угол на иконы, громко произнесла:

   — Матушка-сестрица, дерзай, с нами Христос — не бойся! Востани — положим начало.

Архимандрит с думным дворянином вышли, давая боярыне облачиться. Две сестры, оставшись одни, встав на колени перед иконой Пресвятой Богородицы Феодоровской, отбили семь поклонов.

Тем временем архимандрит Иоаким метался по светлице самовольно, без повеления, взять под стражу княгиню Урусову он боялся и явиться в разгар свадьбы за таким повелением он боялся тоже. Наконец, пересилив себя, он отъехал в Кремль, оставив дворян Илариона Иванова и Андрея Алмазова стеречь сестёр до его возращения.

Андрей хотел уйти на двор, но думный не пустил его, и он в злобе уселся на лавку, боясь выхода боярыни, боясь заглянуть ей в глаза. Облачённые во всё чёрное, сёстры появились не скоро, и то, чего боялся Андрей, произошло, их глаза встретились, и боярыня, отшатнувшись, произнесла:

   — Ты?

   — Рази я не упреждал тебе, боярыня?

   — Податливая ты глина в чужих дланях, чё деяшь, за то и воздасца.

Она молча села в кресло и более не сказала ни слова. Вскорости явился архимандрит Иоаким с диаконом Иасафом и приставами. Отказавшуюся подняться с кресла боярыню стрельцы подняли вместе с креслом и понесли в людскую.