Хата за околицей - Юзеф Крашевский

— Эх, брат! Видно, правду люды сказали: чужое горе — людям смех. Можешь пособить — пособи, не можешь — не смейся, — сурово добавил цыган.

— Чем же я пособлю? Попробую, да с моей подмогой далеко не уйдешь. Мне самому нелегко уйти из избы. И мне не больно весело жить с братьями, видишь, как одевают, бьют, голодом морят. А проведают, что я к вам хаживаю — беда!..

— Так тебе у них нехорошо? — сказал цыган после минутного молчания.

— Ха, ха, ха! Мой милый, неужто ты думаешь, что у тебя лучше будет?.. Уж как ни вертись, от своей судьбы не уйдешь: она на плечах, крепко вцепилась, не скинешь… А своя изба, брат, лучше княжеских палат, я в ней родился, там была у меня и мать, — прибавил Янко, опустив голову и понизив голос.

Последние слова невольно сорвались у него с языка, за ними последовал тяжелый вздох, на глазах блистали слезы, и Янко стал говорить умно и важно.

— Послушай, — сказал он совершенно другим тоном, — избы своей для тебя не брошу, где родился, там и умру, а перестань я работать на братьев — выгонят, выгонят и на порог не пустят. А твоему горю и без того я пособлю.

— Как же?

— Буду служить и им, и вам. Правда, колотить будут больше, что за беда! Я привык уж, слава Богу. Каждую ночь буду заходить в твою избенку, а чтоб не заприметили, буду спать в мякиннике… холодновато, правда, ну, да не замерзну, даст Бог.

— Не вытерпишь, Янко.

— Уж я про то знаю, — с уверенностью произнес Янко. — Это мое дело. Удастся, принесу Мотруне дров, да хлеба ломоть… Ступай в Рудню, не горюй.

Дурачок опять засмеялся глупым, язвительным смехом.

— Награди тебя Бог! — произнес цыган.

— От вас не дождешься награды. Я богат, мне платить не надо! Понадобился же тебе дурачок, да еще буду твоим благодетелем! Батюшки! Дурачок-благодетель! Славно! Ай, да дурачок!

Говоря это, он ловко забросил мешок на плечи, прошел несколько шагов и закричал цыгану:

— Не печалься, брат, все сделаю, что надо, в обиду вас никому не дам. О, Янко большой пан! Ха-ха-ха! Юродивый благодетель!

И он загорланил песню и потащился вдоль улицы по колена в грязи.

Цыган воротился домой и стал собираться в дорогу.

— Я говорил о тебе с Янко, — преизнес цыган, когда сборы были кончены. — Он тебе помогать станет. Во всем селе одна честная душа!..

Цыган и его жена проплакали целую ночь, прощание было печально, но и тут явились утешения, облегчающие горькие минуты душевных страданий.

Мотруна утешала себя тем, что найдет возможность побывать в селе, а Тумр горел нетерпением увидеть новые места и новые лица. Но когда наступила последняя минута расставания, когда они подали друг другу руки и впалые глаза их встретились, решимость их исчезла. Цыган остановился на пороге, как вкопанный, Мотруна не могла оторваться от мужа.

Наконец Тумр, собрав всю силу воли, поцеловал жену в лоб и, подняв свою дорожную палку, выбежал на дорогу, словно кто гнался за ним.

В самом деле его гнала нужда…

Долго он бежал, не переводя духа, не озираясь назад, наконец он остановился, и глаза его невольно обратились к избушке, но глаза встретили желтую могилу старого тестя с белым крестом, на котором сидел ворон, крик которого разносился по всему кладбищу. Цыган вздрогнул и бросился вперед.

XXII

Мотруна, оставшись одна, залилась слезами. Одиночество напомнило ей, что теперь, более, чем когда-либо, она должна работать руками, головой и сердцем, чтобы не умереть с голода, тоски и страдания.

В избушке так пусто и мрачно. Кроме щебетания двух-трех воробьев, поселившихся под крышей мазанки, несчастная женщина не слышала ничьего голоса: ни собаки, ни кошки, ни коровы, никакой домашней твари, которые так оживляют жизнь деревенского труженика.

Первый день разлуки с мужем Мотруна провела в слезах, сидя в углу избы на куче соломы, обвернутая полушубком, она не чувствовала ни голода, ни стужи. Уже совсем стемнело, когда под окном послышались шаги, затем скрипнула дверь, кто-то зашевелился в сенях, раздался стук брошенных дров, и через полуоткрытую дверь просунулась голова Янко.

— Здорово, хозяюшка! — весело воскликнул дурачок. — Вот и я! Твой слуга и сторож. И огня-то у тебя нет?

— А! Это ты! Награди тебя Бог, что не забыл меня, мне страшно становилось одной.

— Вот я затоплю, — сказал Янко, — будет веселее. Принес я тебе немного картофеля, хлеба, крупы… У тебя, чай, ничего не осталось?

Говоря это, он положил на скамью узел, собрал в кучу щепу и хворост и стал раздувать огонь.

— Э! Да у тебя, Мотруна, плохое хозяйство! Что с тобой сделалось? Бывало, на все село хвалили тебя за твое хозяйство.

— Ох, Янко, — шепнула Мотруна, — было чем хозяйничать, так было хозяйство, а теперь!..

— Хитрое ль дело хозяйничать, когда все есть! — смеясь, произнес Янко. — Умей хозяйничать, когда нет ничего: вот так штука!

— Знаешь, голубчик, какая наша доля!.. Я уж и руки опустила.

— Это плохо, очень плохо. Мотруна, ты оплошаешь — и муж не поможет!

— Ни он, ни я, пришел нам, знать, конец… пропадем…

— Э! Когда б то человек мог пропасть, когда ему вздумается, беда-то наша в том, что битая посуда три века живет.

Дурачок болтал без умолку, мыл горшки, наливал воду, ставил к огню, осматривал избу, изредка поглядывая на Мотруну, посиневшую от стужи.

— А я и новости принес, — сказал Янко после минутного молчания, — ты видно ничего не знаешь, коли и не спросишь меня.

— Зачем мне они? — равнодушно отвечала Мотруна.

— А, может быть, и пригодятся на что! Новость славная! Наш пан приехал из-за моря!

— Пан приехал?! А пани? — живо спросила хозяйка, встав со своего места.

— Погоди, слушай, все расскажу по порядку. Я, видишь, на барщину не хожу, управляющий, слава Богу, не принимает меня: к чему, говорит, годен урод? А дурак того не знает, что я за двоих могу работать. Вчера вместо невестки меня выслали на барщину в усадьбу. Вот там я все и узнал, можно было вдоволь наслушаться.

В Мотруне проснулось любопытство, и она присела на скамью, стоявшую у печки. Янко готовил ужин.

— Вчера на барщине никто ничего не делал, — продолжал он, — все говорили о том, что пан приехал.

— Зачем ты мужу не сказал об этом?

— Думал, что знает.

— Мы здесь, словно в лесу, ничего мы не знаем, разве кто помрет на селе, так и то на третий день узнаем. Ну и что ж там говорили?

— А вот сейчас… Сказывали, что пани наша где-то далеко померла, и пан воротился один.

— Померла? — всплеснув руками, вскрикнула Мотруна. — Боже мой!

— Ну, тут еще нет большого несчастья, а вот что хорошо, так хорошо: говорят, пан Гарасимовича прогнал. Пан наш как уехал желтый, бледный, такой и воротился… Чуть только переступил через порог, говорят, велел позвать Гарасимовича и сказал что-то такое, что его благородие сломя голову побежал во флигель да и начал собираться в дорогу… Скоро уедет… говорят, поссорились, наш пан бросил ему в рожу какие-то бумаги, а сегодня гуртом все пойдут с жалобой на Гарасимовича. Не сдобровать ему!

— А у меня только и было надежды, что пани, — со вздохом сказала Мотруна.

— Правда, она тебя замуж отдала и корову дала, — сказал Янко, — да жалеть ее нечего, ведь она на вас накликала беду: ну, да и пан добрый… ленив только, подчас и слова не скажет. Попытай счастья, сходи к нему…

— Напрасно, — тихо отвечала Мотруна, — напрасно!

Дурак посмотрел на нее, слегка пожал плечами и начал ломать сухой хворост.

— Мне нужно идти отсюда, — сказал он, — я издали буду поглядывать за вашей избой. Вот тебе хворост и лучина, жги, пока не заснешь. Да послушайся моего совета: не отчаивайся, не горюй. Будешь суетиться, работать — легче будет. Доброй ночи, Мотруна! Я переночую здесь недалеко.

Мотруна молча загляделась на огонь, осветивший на лице ее две серебристые слезинки. Этими слезами она поминала женщину, фантазия которой связала ее навеки с участью цыгана.

"Померла, и она померла, а я-то, глупая, думала: вот, даст Бог, приедет, поможет, пожалеет меня… И эту надежду Бог отнял у меня, горемычной", — думала Мотруна, и слезы обильным потоком струились по ее бледным щекам.

До глубокой ночи сидела пред печью Мотруна, тяжелые думы теснились в ее голове, но всего яснее сознавала она беспомощное одиночество. Уже и огонь погас, и горшки остыли, а сон все не являлся, только когда пропели третьи петухи, сон сомкнул усталые веки хозяйки хаты за околицей.

Наутро дурак явился в избушке с первым лучом солнца, он успел уже показаться братьям, получить несколько толчков и воротиться к Мотруне. Немало удивился он, увидев, что холодные горшки не тронуты, огонь погас, и Мотруна всю ночь оставалась на том же месте, где он оставил ее вечером.

Скрип двери разбудил ее.

— А! Мотруна! — проговорил Янко. — Должно быть, из тебя не выйдет проку. Эх, матушка! Заснула подле печки: хороша хозяйка! Не ужинала и обеда не думаешь стряпать. Плохо, совсем плохо! Мне всего за тебя не переделать! Нужно и самой за что-нибудь взяться.