Тотальное превосходство - Николай Псурцев

Рельефный толстый всадил затем носком своего ботинка ровно мне в пах, в промежность, в то самое мое очень нежное и необычайно любимое мною место. Боль взбесилась и принялась буянить по всему организму.

Рельефный нетолстый тем временем вбивал рукояткой своего пистолета огромные раскаленные гвозди мне в грудь. Гвозди прожигали мне сердце, и сердце орало нечеловеческим, несердечным, вернее, голосом…

Но я стоял все еще. На ногах. Не на коленях. Я не падал. Я держался. Салют, фейерверк я видел над городом. Город давал его в мою честь. Город прощался со мной. А почему только город? Со мной прощалась страна. Какая со мной прощалась страна? Эта страна? То есть та самая, в которой я нынче живу? Да блевать я хотел на эту страну! Со мной сегодня прощалась Земля! Со мной сегодня прощалась Вселенная!.. Я не принадлежу ни этому городу, ни этой стране и даже ни этой Земле! Я принадлежу, без всяких сомнений, Вселенной. Я принадлежу, разумеется, Вечности! Я принадлежу… Я не принадлежу никому! Я ПРОСТО ЕСТЬ, И Я ПРОСТО БУДУ, но меня вместе с тем и нет на самом-то деле, да и не было, собственно, никогда…

Вышел из дождя «хаммер», пятился, я видел его увеличивающуюся спину. Слезы, волнующиеся в моих глазах, искажали его очертания, но я тем не менее все равно догадывался, что он по-прежнему обаятелен и красив… Он шел мне на помощь, я думаю так. Или он шел для того, чтобы добить меня окончательно, я думаю так… «Хаммер» остановился метрах в трех от меня и от моих мальчишек. Замер, игрушечно-резиново закачавшись. Большой, большой, восхитительно пахнущий недешевым бензином. Мне захотелось вдруг протянуть руку и поласкать немного его аккуратный крепкий задок…

Из окна «хаммера» вылетела птичка. Черная, посверкивающая. Старик вышвырнул на улицу какой-то предмет. Я перемолол слезы веками и, сосредоточившись, посмотрел на предмет. Старик пришел мне на помощь. Старик предложил мне оружие. На асфальте возле американской машины тонул в дожде пистолет…

Ровно тысяча взрывов, я успел посчитать, разворотили мою голову на тысячу мелких осколков, я успел посчитать. Это толстый рельефный и, понятное дело, рельефный нетолстый одновременно ударили меня рукоятками пистолетов с обоих боков… Я умер. Но я все еще стоял на ногах… Нет, нет, я не умер — если я все-таки все еще стоял на ногах и ясно осознавал, что я все-таки умер, но тем не менее все еще продолжаю стоять на ногах…

Я не умер, я не умер! И не умру! Во всяком случае, в ближайшие мгновения, минуты, часы, а то и дни, а то и годы, десятилетия! Я не умру! Как бы вы ни старались, суки, как бы вы к тому ни стремились!

Сколько воды повсюду — надо мной, подо мной и, конечно, вокруг. Вода нападает на меня. Она проваливается ко мне в легкие. Она стучится в мои глаза. Она пробивается в мои уши. Но я, несмотря на такое дело, пока все еще не задохнулся, и я все еще по-прежнему вполне допустимо нормально дышу, и я все еще не ослеп и почти неограниченно вижу происходящее, и я пока еще не оглох, я слышу людей, я слышу машины, я слышу себя… Вода просачивается сквозь зубы. Вода просачивается сквозь щеки. Вода протискивается сквозь кожу. Скоро мы все будем целиком состоять из воды. И я, и те, которые слева от меня и которые справа, и пешеходы, разумеется, бредущие, бегущие, летящие по тротуарам, не спрятавшиеся, не укрывшиеся от нее, от воды, не разделяющие моих страхов, отважные, но беспечные…

Нырнул в толщу дождя, руками вперед, глотнув крупно воздуха предварительно, смеялся как ребенок, слез себе не хотел показывать, отталкивался ногами от гущи воды, будто плыл беззаботно в действительном водоеме, цеплялся руками за струйки дождя, подтягивал с их помощью свое тело, себя, все ближе и ближе к «хаммеру» и пистолету…

В тот самый момент, как я покинул асфальт и отправился путешествовать в дождь, я сумел услышать за собой два ясных выстрела, сначала первый, а следом второй, с интервалом, наверное, в неощутимые доли секунды, но точно два — не один.

К пистолету пробился тотчас же вслед за выстрелами, долго добирался, казалось, а на самом деле прошил воду стремительно и без задержек, мерещилось, что целую жизнь прожил, пока плыл к пистолету, а в реальном, истинном времени прошмыгнула всего лишь секунда.

Прицепил оружие к ладони, пальцам правой руки, а левой немедленно передернул затвор. Пистолет замурлыкал, обласканный пальцами, жмурился, щурился, предвкушая работу — радость удовлетворения, восторг наслаждения, припал доверчиво к теплой коже задом и бедрами и тотчас, вроде как зарядившись от нее, от воспаленной, пульсирующей кожи, решительностью и силой, доказательно жестко и профессионально свирепо ощерился в сторону безволосых рельефных, толстых и нетолстых…

Но беспощадность и злость покорного и отзывчивого оружия уже не понадобились. Толстый и нетолстый теперь опять плавали по асфальту. Не стояли на ногах, как малые еще совсем секунды назад, высокомерно и снисходительно рекламируя свои пистолеты и свои намерения, а съеженные и сморщенные, бесстрастные и неопасные, жалкие и одинокие, брошенные и невостребованные, убитые и не живые, да обыкновенно мертвые уже, окончательно и бесповоротно, я видел, я слышал, я был совсем рядом — глаза, покрывшиеся стеклом, смотрели уже не в мир, а дыхание утекло уже в космос, — а волновались беспомощно, притопленные наполовину, в солярно-бензиновых, объемистых лужах.

Дело происходило, судя по всему, так. Как только я отпихнул от себя асфальт и полетел улыбкой вперед навстречу «хаммеру» и его пистолету, два дешевых бойца, придурки и недоделки, уродцы и неумехи, в тот же возникший момент срочно надавили на спусковые крючки.

…Пули, потаскавшиеся яро по их телам, неуправляемые уже, предоставленные исключительно сами себе, сотворенные изначально и целенаправленно для смерти и разрушения, повыбрасывали из них, из тел то есть, из их дурных организмов, много всякой жизненно важной всячины, например мяса, крови, костей, и дерьма еще, и мочи, и какой-то еще темной и светлой, не идентифицируемой сразу слизи и жидкости…

Я не видел сам, своими глазами, как все было на самом деле, но я уверен, что в действительности все происходило именно так.

…Мои мальчики погибли бесславно, и бездарно, и нелепо, и глупо. Но они погибли именно так, как и должны в этом мире безусловно и определенно погибать несложные и простые, и всегда сердитые оттого, и жестокие оттого, и непримиримые оттого злодеи. К сожалению, подобная радость в столь раннем возрасте уготована далеко не каждому представителю злодейских племен и родов. Иные из них, суки мороженые, доживают, случается, и до чрезвычайно преклонного возраста. Но большинство же тем не менее, к моему трудно передаваемому удовлетворению и удовольствию, погибает все-таки в возрасте достаточно юном.

Всякая примитивная тварь обязана жить недолго. Но это, конечно же, только лишь в том случае, если эта самая, то есть примитивная, тварь без всякого принуждения, добровольно и даже более того — искренне злонамеренно мешает жить другим тварям — и примитивным, и непримитивным особенно.

Но по некоему недоразумению тем не менее, божественному или дьявольскому, галактическому или вселенскому, не знаю, не знаю, по некоему недоразумению… а может быть, вместе с тем, и это не исключено явно, что и по чьему-то ясному и целеустремленному разумению, наоборот, и благодаря ко всему прочему чьему-то настойчивому вниманию и победительно-беспрекословно подчиняющему влиянию, самое основное, базовое свойство всех примитивных тварей именно-то и заключается в том, определенно, чтобы как можно более активней и агрессивней мешать жить всем остальным пребывающим на этой земле — в относительном здравии пока еще, слава богу, — всем дышащим, зрящим, слушающим, переваривающим, испражняющимся и совокупляющимся — и примитивным и непримитивным особенно, мстительно, жестоко-пристрастно…

И вообще понятие ЧЕЛОВЕК категорически обесценивается, ветшает, разваливается, если этим же словом, тем же самым, одним и тем же, можно обозначить и сексапильного, умного, решительного, энергичного, точно знающего, чего он хочет в этой жизни, и безусловно убежденного в эффективности тех методов и средств, с помощью которых он достигает или будет еще достигать в будущем той самой цели, которой он в своей жизни хочет добиться, красавца и неказистого, мелкого, ленивого, испуганного, не понимающего, кто он, откуда он и зачем, собственно, он, и даже не догадывающегося об этом и, более того, совершенно не желающего никогда и нипочем этого понимать и об этом догадываться, уродца…

Давайте, может быть, все-таки назовем этого уродца как-нибудь по-другому. Не оскорбительно, не унизительно, не обидно, но по-другому. А то поистине очень часто и даже, может быть, гораздо еще чаще, чем следовало бы, происходит в нашей каждодневной, будничной жизни на этой земле Великая Путаница…