Испытатели - С Вишенков

Схватка

Летчик Супрун то напевал, то насвистывал что-то бравурное. Он слегка сдвинул колпак, чуть высунулся за борт самолета, и прохладная струя омыла его разгоряченное лицо.

Денек был наславу, новая машина тоже. Ночью предстоял выезд на охоту: так, внизу, ребятки снаряжали рюкзаки и патроны, так что причины для хорошего настроения было вполне основательны. И вообще надо сказать, что чем удачнее была новая машина, тем отличнее было настроение у летчика, ибо его профессиональное чувство летчика-испытателя было тогда только удовлетворено, когда он убеждался, что каждый самолет нового типа лучше старого.

Взглянув на привязанный чуть выше колена планшет с записанными наблюдениями полета, летчик качнул на радостях крыльями и развернулся в сторону аэродрома. Он немного сбросил газ: мотор захлопал и выплюнул черный дымок, и летчик подумал, что надо сказать об этом технику: пусть подрегулирует. Привычным движением он повернул кран шасси на выпуск. Услышал шипение воздуха, но, взглянув на огоньки сигнализаторов шасси, увидел только один зеленый огонек. Другой, ярко-красный, показывал, что вторая нога шасси не вышла.

Летчик видел, как финишер поднял вдруг красный флажок, бросился к «Т», рванул поперечное полотнище и выложил крест — знак того, что посадка запрещена. Он дал газ. Мотор жалобно взвыл, выбросил клубы дыма из своих патрубков, и земные предметы, которые уже приобрели ясные и четкие контуры, стали уплывать вниз, уменьшаясь и теряясь на фоне земли. В баках еще оставалось немного горючего, и летчик, подняв машину, стал возиться с ногой. Он привел в действие лебедку аварийного выпуска шасси, но красный огонек неморгающим взглядом продолжал смотреть на летчика, все время напоминая об опасности, нависшей над ним и его машиной.

Время шло, а бензина становилось все меньше, и надо было принимать то или иное решение. Летчик несколько раз возобновлял свои попытки выпустить застрявшую ногу аварийной лебедкой, но безуспешно. И хорошее настроение сменилось плохим, а плохое — злостью.

Самолет походил на одноногого калеку. Садиться на одну ногу при такой большой посадочной скорости? Супрун еще мало знал эту машину и ее повадки. В памяти встала малоутешительная картина: разбитая машина лежит на спине, к ней с ревом мчится карета скорой помощи и, задыхаясь, бегут, кричат люди.

Он огляделся кругом, увидел красное кольцо на груди. Но в окна кабины видел и другое: кругом были деревни, а в них жили люди. Он спасается на парашюте, а куда упадет и что натворит брошенная машина?.. И что он ответит на телефонный звонок директору завода, где тысячи людей день и ночь не выходили из цехов, создавая своего первенца?..

Гнев все больше закипал в сердце летчика. Но голова оставалась ясной, и промелькнувшая в ней мысль — сорвать ногу с замка фигурами высшего пилотажа — становилась все более реальной. Надо создать такие центробежные нагрузки, чтобы нога вырвалась из железной хватки замка. Машина, еще недавно его лучший друг, стала теперь врагом. И он схватился с ней, как с врагом, которого во что бы то ни стало надо укротить. И все завертелось и смешалось в невиданном вихре. Белые пятна облаков, синие между ними просветы, ангары, речушка, пионерские палатки на ее берегу — все это спуталось в один клубок, у которого не было ни начала, ни конца.

Летчик яростно швырял свой самолет. С лихорадочной быстротой работала его мысль, а послушные ей руки заставляли самолет делать в воздухе такие фигуры, каких ему ни до, ни после этого не дано было совершать.

Машина бешено неслась вниз, резко взмывала к небу, кувыркалась, как брошенная вверх монетка. Она выла и стонала, но человек, у которого темнело в глазах и все тело болело от внезапно навалившейся тяжести, — человек, стиснув зубы, молчал. Он был сильнее машины.

Но в то же время он чувствовал: надо передохнуть, и машина пошла по горизонту. Зеленый огонек попрежнему был в паре с красным: нога шасси крепко лежала в крыле.

А в воздухе можно было находиться всего лишь пять-шесть минут, — стрелка бензиномера ползла к нулю.

Летчик вытер лоб. Какой-то другой, сидевший в нем человек стал разворачивать машину на посадку. Но летчик сейчас же увидел перед собой ее обломки на земле: переломанные крылья, согнутые лопасти винта, поднятый кверху хвост.

На летчика с немым укором глядели воспаленные бессонными ночами глаза заводских работников, которые жили вот здесь, на аэродроме, жадно прислушивались к каждому слову летчика-испытателя и по его указаниям доводили свое детище.

Он разобьет машину, а потом все будут ломать голову над тем, что помешало нормально сработать шасси, и будут копаться в обломках, изучать всякие болты, трубки и гайки, чтобы следующая машина опять не выкинула такого фортеля.

Летчик нервно толкнул сектор газа. И снова небо смешалось с землей в безудержном вихре.

Супрун сразу даже не заметил того момента, когда погас красный и, весело подморгнув, вспыхнул зеленый огонек. Он это увидел, когда снова выровнял машину и его взгляд, скользнувший по приборам, увидел зеленый свет. Летчик даже не поверил вначале своим глазам, но полосатый стерженек, выползший из крыла, и отсутствие креста на аэродроме подтверждали, что теперь можно садиться и что можно будет на земле снова по-хорошему заняться машиной.

Ёж

Вообще говоря, — сказал техник Чижиков, — я люблю больше помалкивать и слушать, что другие говорят. Но раз произошло такое редкое на нашем аэродроме событие, — в жаркий день в столовой вдруг подавали холодное пиво, — я не могу молчать. Тем более, что каждый из вас что-нибудь да рассказывал. Как вы думаете, — спросил он у приятелей, сидевших с ним за одним столиком, — какой из зверей поставил рекорд высоты?

— Не «зверей», а «птиц», — поправил его Иван Павлович, старый «бортач», в свободное время изучавший зачем-то анатомию и биологию.

— Вот именно не «птиц», а «зверей»! — вскипел Чижиков.

Эта поправка почему-то его так задела, что он им рассказал все, как было, хотя он и хвастал, что больше всего любит помалкивать.

— Мы испытывали новый высотный четырехмоторный бомбардировщик, — начал Чижиков, — насколько хорошо на нем летать и бомбить на больших высотах.

Дело было ранней весной. Погода под Москвой стояла слякотная. Тучи шли низко, цеплялись за аэродромную «колбасу», и мы, улучшив время, перелетели на один южный аэродром. Здесь все уже было в зелени, а в садах распустились всякие там почки-лепесточки…

Устроились мы неплохо, а на другой день Васька, моторист наш, раскопал где-то ежа и приволок его домой.

По его, ежиному, поводу возникло много разговоров, что, мол, делать с ежом. Сам же «именинник» всех дичился, неподвижно сидел в углу этаким колючим шаром и был полностью безучастен к своей судьбе.

— Эх, Филька! — вдруг крикнул наш моторист Вася, и еж высунул острую свою мордочку и хитро оглядел нас.

Так мы ежа и оставили у себя и звали его Филькой. Он прижился у нас, обвык, весело катался по полу и стал вскоре нашим любимцем.

Пока оснащали машину, мы похаживали в барокамеру тренироваться. А за нами был специальный уход. Ирочка, извиняюсь, Ирина Васильевна, врач по авиационной медицине, — довольно симпатичная, к слову говоря, шатенка, — выстукивала и выслушивала нас и составляла на каждый день высотное меню: мол, вам нужно кушать витамины.

Фильке от этого тоже было неплохо. Он каждый день ел печенье, размоченное в молоке. Потому ребята решили его проверить на высотность, — получает же он спецпитание! — и затащили ежа в барокамеру.

Представьте себе, ничего. До семи с половиной тысячи терпел, но потом стал тыкаться носом в пол и стенки — видно, ему скучно стало. Пришлось воздуху добавить и выставить ежа на волю…

Через тройку дней начались полеты, а испытания, должен сказать, были ответственные, и экипаж подобрали бывалый.

Старшим у нас был Жарков, инженер, первым летчиком — Стефановский, а штурманом — Бряндинский, который потом с Коккинаки летал и Героя получил. Ну, а вместе с помощниками нас на машине было восемь человек.

Установилось у нас правило, — не помню, кто первый начал, — как уходить на полеты, так с Филькой прощаться.

Одеваемся мы однажды на полеты, меха на себя напяливаем, — наверху-то холод, — хотим проститься — нет нигде Фильки. Ищем мы его по всем углам, а время уходит. Вдруг слышим, Бряндинский как заорет!

Оборачиваемся, а он на одной ноге скачет и молит: помогите снять унту! Стащили мы ее. Глядим: в ней еж. Вот посмеялись! Как Бряндинский унты обувать, мы осмотрим их с электрофонарем и подаем с докладом:

— В вашем обмундировании, товарищ штурман, посторонних предметов не обнаружено.

Как-то выдался один уж очень жаркий день. Только там, — к месту пришлось, — пивцо всегда на льду подавали.