Суровая готика - Александр Птахин

— Хотя бы война поскорее началась да не до этого стало…

Корнев долил капли водой, понюхал смесь и с отвращением отодвинул стакан, расстегнул ворот и мечтательно сказал:

— Пивку бы сейчас…

Прошкин решил способствовать тому, чтобы мечта руководителя стала реальностью, но в дверях кабинета столкнулся с Вяткиным. Вид у Вяткина был виноватый, и он, не поднимая глаз, через плечо Прошкина пробубнил:

— Владимир Митрофанович, прикажете засыпать… ну яму, около стенки на заднем дворе? Там товарищ Баев ее рулеткой меряют…

— Вяткин, вот в древнем Риме один и тот же человек никогда не расстраивал начальство дважды! Знаешь почему? — строго поинтересовался Корнев. — Так я тебе расскажу, как в древнем Риме поступали с гонцом, который принес плохую новость!

Вяткин испарился, не дожидаясь исторического экскурса. Корнев, тяжело вздыхая и снова утирая покрасневшее, потное лицо платком, обратился к Прошкину:

— Ох, ну прямо наказание какое-то… А ну как на самом деле отравят змея этого или, того хуже, пристрелят, да еще и из табельного оружия — с нас ведь спросят! Да так, что трибунал за радость покажется!

— Не дай Бог, — шепотом согласился Прошкин. Идеологически вредное замечание было настолько уместным, что Корнев даже не стал поправлять Прошкина, а только махнул ему рукой, направляясь к двери кабинета:

— Пойдем мириться, а то и правда кляузу настрочит, с такого типа станется…

13

За стенами Управления, привычно оберегавшими тихую прохладу, воздух неумолимо таял от удручающей жары. Но природным факторам не под силу было подавить трудовой энтузиазма товарища Баева — он стоял на коленях около лаза и при помощи рулетки споро делал замеры, высоко закатив рукава гимнастерки. Результаты Саша старательно записывал в тот самый кожаный блокнот тоже иностранной самопишущей ручкой с золотым пером.

До знаменательной встречи с Баевым неприхотливому Прошкину никогда не приходилось наблюдать человека, окруженного таким значительным количеством бытовых предметов иностранного производства, да и просто дорогих вещей. Интересно, какие у него часы? Не иначе швейцарские. И тоже золотые. Но часов на руке у Баева не было. Никаких. Зато при внимательном разглядывании этих непривычно ухоженных голых рук Прошкин увидал татуировку. Куда-то под закатанный рукав, обвив несколько раз предплечье, убегала черная змейка. При ближайшем рассмотрении змейка оказалась вовсе не ползучим гадом, а витиеватой плотной надписью, сделанной арабской вязью…

Рассматривать дальше Прошкину было уже неудобно, тем более что понять текст странной надписи ему не грозило — ведь он, в отличие от Саши, не владел тюркскими языками, да к тому же он и Корнев как раз подошли к Баеву на критически близкое расстояние и тактичный Корнев предупредительно кашлянул. Баев встал и выжидательно воззрился на коллег.

— Вы, Александр Дмитриевич, на нас зла не держите! — примирительно начал Корнев. — Мы тоже в своем роде люди подневольные, и не всякая инициатива от нас непосредственно исходит. Потом, ведь мы исключительно о вашем благе печемся…

Баев иронично взметнул бровь и парировал:

— У вас, Владимир Митрофанович, предметов для забот и без моего блага предостаточно. Например, навестили бы нашего прихворнувшего коллегу Ульхта в лазарете — пока он еще жив! Или хотя бы Николая Павловича туда отправили — как председателя профкома, — в подтверждение актуальности такого похода Саша полез в карман и продемонстрировал аккуратно увернутые в белый носовой платочек несколько волокон, происходивших, похоже, из зеленого одеяла, которым был укрыт Ульхт в камере, и среднего размера костяную пуговицу, сильно напоминавшую о заграничном плаще того же Ульхта. Не вызывало сомнений, что все это добро Саша извлек из лаза. Значит, получается, что Ульхта пропихнули в лаз уже в коме, обернутого в одеяло? А до этого он сам — в плаще — тем же путем в здание пробирался? Но зачем ему была такая конспирация? У него ведь был вполне официальный пропуск. Прошкин старательно наморщил лоб, но решения этому ребусу так и не нашел. Корнев осуждающе начал:

— Знаете, Александр Дмитриевич, нам — простым советским людям — не понять, что движет человеком, который долгие годы прожил в логове империализма, да еще и содержал такой рассадник разврата, как варьете. К чему, кроме потери здорового рассудка, могут привести эти канканы и рулетки? Да и кокаином коллега Ульхт не брезговал. Вот его сознание и замутилось. Выразилось это в навязчивом страхе холода, он закутался в плащ, да еще и нес в здание одеяло, через главный вход его с таким громоздким свертком не пустили, тут он и пролез через предварительно вырытый им же лаз, потом улегся в камере, а его психическое расстройство повлекло физические недомогания… Думаю, так и следует доложить. История, конечно, не красивая, но объяснимая — замалчивать ее мы не вправе, но и раздувать ее нам как сознательным людям совершенно незачем. Тем более что такое развитие событий очень многие вопросы снимает с повестки дня, если, конечно, вы не против…

Баев, соображавший куда быстрее Прошкина, понимающе ухмыльнулся:

— То есть некоторый фантом, который мы все трое принимали за какого-то Генриха Францевича… этот фантом, как показало наше домашнее следствие, не оставил после себя никаких вещественных подтверждений своего существования, привиделся исключительно коллеге Ульхту, и то только в том случае, если он придет в себя и поведает миру о своих галлюцинациях!

— Приятно, что вы разделяете нашу точку зрения, — без большой уверенности пробормотал себе под нос Корнев и снова вытер потное лицо серым платком, и уже с нажимом добавил: — Официальное. Я, Александр Дмитриевич, в самом деле обеспокоен тем, что произошло, особенно смертью вашего родственника фон Штерна, и искренне хочу в этой ситуации разобраться. А пока разберусь — уж не взыщите, будете с Борменталем соседствовать. Все мне спокойнее на душе. А может, и не только мне. Я распоряжусь, что бы начхоз раскладушку к вам доставил…

Баев безнадежно махнул рукой и многообещающе хлюпнул носом:

— Пойду рыдать…

— Не смею препятствовать! — Корнев улыбнулся уже почти искренне и услужливо протянул ему крахмальный беленький платочек, который извлек из воздуха словно фокусник. Пока Баев разглядывал платочек, Прошкин неожиданно для самого себя сказал:

— А вы, Александр Дмитриевич, если уж совсем тоскливо станет, ко мне в гости заглядывайте…

— Всенепременнейше! — Саша артистично помахал присутствующим новым платочком и удалился.

Печальный силуэт Баева еще не успел растаял в слоистой жаре, а Прошкин и Корнев уже потягивали относительно холодное пиво, расположившись в неуютном, зато далеком от сторонних ушей скверике у речушки.

— Устал я от этой истории, Коля, — откровенничал Корнев, — вот не поверишь, ночей не сплю. А если и сплю, то утопленников вижу. Или гробы. Или кладбища. Поднимаюсь и на службу еду, чтобы времени не терять попусту — ведь все одно не сплю! Аппетит потерял совершенно. Капли принимаю для успокоения нервной системы! Да толку от них никакого. Как и от докторов наших…

Прошкин спал как сурок, сны видел только по праздникам, о бессоннице даже понятия не имел и прекрасно знал, что лечебные капли Корнев разводит исключительно полстаканом медицинского спирта, но начальнику льстиво посочувствовал:

— Это все переутомление. Разве же можно так себя не щадить! Вы ведь, Владимир Митрофанович, всю область на себе тащите! Да еще и с группой этой колотитесь день и ночь. И никакой мелочи не упустите даже! С заключением этим, наверно, ворох бумаг перелопатили…

Корнев от такого заявления поперхнулся пивом, закашлялся и вытер губы все тем же серым платком:

— Ох, Николаша! Ведь работаешь ты в органах с двадцатого года, уже и в Академии отучился, и про гипноз в журналах читаешь, а ногтем ковырни — дурак дураком! Не видел я никакого заключения! Ну, сам подумай — откуда бы ему у меня взяться?

Прошкин совершенно опешил и смотрел на прозорливого начальника только что не с открытым ртом, пытаясь осмыслить его сложную логику.

— Ну, сам посуди, — пояснил запутавшемуся подчиненному суть происходящего многоопытный Корнев, — ведь этот змей Баев слова в простоте не скажет. Тем более по начальственным кабинетам просто так не побежит. А тут на тебе — самого Буденного за лампасы ухватил и клянчит холодильный вагон, чтобы своего героического папашу непременно в Н. похоронить. Да при том, что это в середине апреля происходит, а апрель в этом году очень холодный был.

Прошкин согласился:

— Двадцатого еще снег шел — я такого холодного апреля даже и не припомню…

— Так вот. С чего бы Александру Дмитриевичу — прогрессивному молодому человеку, который даже орехи колет иностранными щипчиками, — с чего бы ему тело не кремировать, как это принято в Европе, и не привезти сюда скромную урну с прахом в самом обычном поезде? А самому, после скромных похорон, не исхлопотать должность в консульстве или дипломатической миссии и не пить коктейль «Маргарита» где — нибудь на Кипре? Ну, конечно, если последней волей его названного папаши были именно похороны в Н. Ан нет, ему зачем-то еще и холодильный вагон потребовался. Да еще и неодолимая семейная любовь к постороннему старичку, которого он видел от силы три раза в своей жизни, проснулась…