Колдун (СИ) - Вэрди Кай

Мишка широко распахнутыми от ужаса глазами обвел знакомое расположение роты. Люди бегали, суетились… Вот смутно знакомый связист тянет бухту провода… Вот грязный, весь в земле и копоти солдат, пригибаясь и придерживая каску, бегом волокет по земле сразу четыре ящика с патронами…

Парню казалось, что горит сама земля. Все вокруг было закрыто клубами гари и пыли, и многочисленные дымы, пересеченные косыми росчерками горящих самолетов, поднимаются в небо на многие сотни метров.

Оглушенный и растерянный, оглядывался он вокруг. Он представлял себе войну… Но он совершенно не представлял войну! Невозможно представить эти крики и стоны раненых, которых бегом тащили на носилках в сторону медбатальона бойцы хозвзвода, этот гул самолетов над головой, свист бомб, разрывы снарядов… Сам воздух, напитанный огнем, дымом, грохотом, болью и страхом — животным, сверхъестественным страхом — казалось, загустел и превратился в некую субстанцию, поглощавшую в себя бегущих людей без остатка, но, пожевав, выплевывал их обратно как нечто неудобоваримое…

Перед потерянно стоящим и крутящимся вокруг себя парнем то и дело пробегали люди, что-то кричали ему, махали руками… Он не слышал, не понимал… Время для него словно притормозило свой бег. Оно замедлилось, став вязким как смола, почти осязаемым, и казалось, что всю планету вывернуло наизнанку, извергнув ад из ее нутра.

— Воздух! В укрытие! — раздалось совсем рядом, и Мишка, как завороженный, поднял голову вверх. Над деревьями, служившими батальону естественным укрытием, на бреющем полете пронесся Юнкерс, оставляя за собой след из маленьких точек, стремительно приближавшихся к земле. Через секунду земля вспухла разрывами и, смешавшись с воздухом и гарью, бросилась Мишке в лицо…

С трудом снова поднявшись на ноги, ничего не слыша из-за звона в ушах, он огляделся. Вместо землянки разведчиков зияла воронка, из которой торчали занимавшиеся огнем бревна… Чуть в стороне, где прежде стояла палатка, была вывернутая снарядом груда земли, а над ней, метрах в десяти от воронки, на одной из веток висела разорванная окровавленная гимнастерка с торчащей из рукава рукой…

Мимо Мишки проплыли носилки со стонущим раненым. Живот у него пропороло осколком, и белесые, сине-багровые внутренности лезли наружу. Раненый ловил их руками и пытался засунуть в зияющий живот… Запах стоял невыносимый.

Мишка, не в силах оторвать глаз от лезших из брюшины кишок, согнулся в жестоком рвотном спазме. Рухнув на колени и свернувшись в три погибели, он извергал из себя остатки утренней трапезы. Но вскоре блевать стало нечем. Он буквально выворачивался наизнанку от сухих рвотных спазмов, обливаясь слезами и крича, практически воя, и не замечая того. Парню казалось, что он выблюет себе желудок. Но перед глазами у него вновь и вновь возникала окровавленная грязная лапа, пихающая кишки внутрь живота… И он снова скручивался в рвотном позыве.

Чья-то рука подняла парня за шкирку и встряхнула.

— Ты чего тут устроил, пацан? — заорал на него пожилой круглолицый мужчина с кровоточащей глубокой царапиной на щеке. — Ты чего нюни распустил, щенок?

— Нас убьют… Нас всех убьют… — с трудом прошептал пересохшими, потрескавшимися губами Мишка, не замечая текущих из глаз слез, промывавших светлые дорожки на извазюканном лице. — Дядька, я жить хочу!

— Убьют, не убьют! Чего сопли на кулак мотаешь, сученыш? Чтобы думать такого не смел! Еще раз такое услышу, сам тебя шлепну, чтоб не каркал! — орал побагровевший от ярости мужчина, встряхивая Мишку, словно куклу. — Ты на фронте, пацан! И сомнениям и слезам тут не место! Плакать надо было мамке в подол, а тута неча рыдать! Тут верить надо, слышь, пацан? Изо всех сил верить в Победу, в жизнь, в будущее! Слышишь меня, пацан? — снова встряхнул дядька парня. — Слышишь?

— Слышу… — прошептал Мишка, тяжело сглатывая горькую, пахнущую дымом и порохом, слюну.

— А коль слышишь, сопли утер! Пошли давай быстро! Там раненых сестрички с поля боя вытаскивают, их в санчасть надоть!

И, отпустив Мишкин ворот, солдат поднял с земли носилки и сунул их Мишке, сердито толкнув его в спину.

— Давай, боец! Пошел!

И Мишка пошел, а затем побежал.

Тамара, едва уснув рядом с братом и сестрой, испуганно подскочила от близкой канонады. Следом проснулись и младшие. Полинка испуганно разревелась, зовя маму. Кое-как успокоив сестру и оставив ее с Колькой, забившимся в угол палатки медсестер, она выскочила наружу.

Где-то недалеко начинался бой. Над ней, скрытые ветвями вековых деревьев, беспрестанно пролетали самолеты. В воздухе явственно ощущался запах гари и дыма. И в небе, и на земле то и дело раздавались взрывы. Они были настолько близкими, что дрожала земля под ногами. Тамара испуганно оглядывалась, ища взглядом хоть кого-нибудь… Но остановить и спросить пробегавших мимо людей было невозможно. Тамара кидалась то к одному, то к другому, но от нее отмахивались, словно от назойливой мухи, и бежали дальше. Растерянная и испуганная девочка дошла до входа в лазарет и замерла, не решаясь войти.

На пороге возникла дородная женщина лет сорока в белом халате с тазом грязной воды в руках.

— И таки чего ты ждешь? Уж не маны ли небесной? — обходя девочку и выплескивая из таза воду, поинтересовалась она. — Деточка, не делай тете Розе нервы! Евреи ее сорок лет выпрашивали, да и упала она лишь однажды. И я тебе совершенно точно заявляю, что с тех благословенных пор уж сколько веков прошло, а таки больше ничего, окромя бомб, оттуда, — подняла она вверх палец, — не сыпалось, — с акцентом и грассирующей «р» протараторила санитарка.

— Тетя… Там что, бой? — уставившись на нее огромными глазами, испуганно спросила Тамара.

— Боже мой, деточка! Ты вгоняешь меня в гроб и даже глубже! Конечно, краковяк танцуют, спешат тетю Розу порадовать. Думают, шо мене тут скучно, шоб они вечно так скучали, как тетя Роза тут скучает! — отозвалась женщина. — Таки шо ты стоишь, я тебя буквально в волнении спрашиваю? Ждешь, пока тетя Роза тебе особое приглашение выдаст? Ну таки вот тебе приглашение, — сунула ей женщина в руки таз. — Ступай в лазарет, быстро! Бинты скручивать шо, по-твоему, только тетя Роза станет? Ой, вот только не надо делать мене нервы! Таки я совершенно не понимаю сегодняшнюю молодежь! Я, деточка, не успею, у тети Розы не десять рук повыросло! — и, подталкивая в спину хромающую девочку, тетя Роза сопроводила ее в угол лазарета, где на расстеленной прямо на полу простыне высилась горка выстиранных бинтов.

— Тетя Роза! А сюда бомбы не прилетят? — с тревогой спросила Тамара, когда без умолку трещавшая женщина наконец ненадолго замолчала, пересчитывая полученные простыни.

— Шо ты спросила у тети Розы, деточка? — пересчитав простыни, повернулась к ней женщина.

— А бомбы сюда не прилетят? — скручивая бинт, повторила вопрос Тамара.

— А шо такого им тут понадобиться может? Разве шо старая тетя Роза привлечет их изощренное внимание, — присаживаясь на низенькую табуреточку и беря в руки бинт, проговорила она. — Таки я, конечно, сильно понимаю, шо даже бомбам хочется, чтобы тетя Роза обратила на них свое внимание, но что такое очередь, знают и они. К тете Розе, деточка, не только вся Одесса в очередь записывалась и терпеливо ждала, к тете Розе откуда только не приезжали в очередь записываться, и все таки терпеливо ждали, когда тетя Роза совершенно случайно найдет для них время освободиться. А я тебе так скажу: очередь у тети Розы просто таки огромная, и бомбы я пока в список не записывала. Вот ты мне таки объясни, деточка: ну на шо тете Розе в очереди те самые бомбы сдались? Красивые платья им необходимы? Тетя Роза очень сильно сомневается, шо бомбы таки кто-нибудь решится пригласить на бал. Так зачем им к тете Розе, я вас спрашиваю? А я тебе так скажу: те самые бомбы тете Розе совершенно без надобности, и таки им придется сильно подождать, пока список у тети Розы совершенно не опустеет, — со скоростью пулемета выдала женщина, ловко скручивая бинты.