Эльдорадо - Николай Климонтович

Вернулась она в Москву из-за той же дочки Мариночки, которая, уже семнадцатилетняя, оканчивала школу и должна была поступать в институт. Здесь начинается самый темный для меня период жизни Леси. Знаю только, что ни в какой институт Мариночка не поступила — не захотела поступать. Что характер у девочки проснулся бабушкин по отцовской линии, казацкий, агрессивный, без тени материнской женственности и жалостливости. Своего отца Тинского дочь пыталась преследовать, тот от нее прятался, думаю, ею руководили не сентиментальные чувства, но расчет: с ее восемнадцати лет он не обязан был ей ничего платить, и она хотела, так сказать, продлить контракт. Чем занималась Леся — не знаю, я лишь однажды встретил ее днем в одной московской грузинской забегаловке, куда захаживали актеры ближнего театра и студенты консерватории есть очень здесь вкусные и недорогие хинкали. С Лесей был этот самый бард, которого я видел впервые — за спиной у него была гитара в коричневом футляре. Оба были не то что пьяны, но в них бродили, что называется, вчерашние дрожжи. Леся, мне показалось, не была слишком мне рада, но схватила за рукав и сказала: хочу представить тебе своего будущего мужа, автора-исполнителя… Этот самый муж мало того, что был ее видимо младше, но казался плюгавым и зашуганным, особенно на фоне некоторых былых ее любовников. Я понял, что от меня требуется, заказал выпивку, закуску, харчо для Васи и выпил с ними по рюмке, как за будущих молодоженов. И быстро ушел: оба показались мне потертыми, помятыми, опустившимися.

Финал вам известен: бывший муж Тинский и последний любовник и несостоявшийся муж бард ВасЯ каким-то образом, при посредстве дочери, очевидно, получили в морге гроб с телом покойницы, совершенно не зная, что с этим гробом делать: Мариночка, увидев гроб матери, вдруг исчезла — наверное, поспешила оформлять квартиру на свое имя. Посовещавшись, оба согласились, что покойнице было бы приятнее всего быть похороненной у себя на родине. Так началось последнее путешествие Леси, такое же удивительное и бестолковое, как и сама ее жизнь.

Тинский и бард не нашли ничего лучше, как отправить гроб с усопшей на ее малую родину в почтовом вагоне. А сами проследовать в том же поезде в купейном. Так, во всяком случае, они сообразили. Но из этой идеи ничего не вышло: оказалось, гробы с покойниками — это вам не мебельный гарнитур, и по почте их отправлять не положено. Однако билеты на поезд были уже взяты, а со дня кончины Леси прошло уже три дня, и заморозка могла кончиться. Заплатив начальнику поезда, дежурному по составу и проводнице, они загрузили покойницу в рабочий тамбур первого вагона, следующего за локомотивом. И по истечении суток благополучно выгрузили его вокзале приазовского городка. Здесь они нашли грузовичок и подкатили прямо к дому родителей Леси, которые были извещены о кончине дочери телеграммой. Удивительно, но эти простые люди всегда любили Тинского, а сейчас и вовсе испытывали к нему благодарность: он и впрямь повел себя на редкость благородно. И благородно и трезво вел себя все три дня похорон и поминок, тогда как бард ВасЯ, как напился в первый же день, так и проспал в летней кухне, натопленной по такому случаю, в обнимку с бутылью самогона до самого дня отъезда.

Но еще более поучительно, что прощаться с взбалмошной и непоседливой Лесей, какой я ее знал, пришел весь город. Да-да, это не я придумал, это сказал мне с оттенком гордости Тинский, когда мы встретились с ним на девятый день на поминальной службе в одной из московский церквей. Было очень много венков, и от властей тоже прибавил он значительно. Службу, конечно, заказал Тинский, а ВасЯ обзвонил друзей. Режиссер стоял со свечой в распахнутой дубленке, пахло ладаном, поп бубнил молитву. Я смотрел на Тинского сбоку, видел в полутьме свернутый его нос, всклокоченную бороденку, и вдруг — я не поверил глазам своим — в беглом свете свечей блеснули на его щеке одна, потом другая слеза. Нет, мне не почудилось, он переложил свою свечу с бумажкой, на которую падал воск, в левую руку, а правой потер глаза. Может быть… может быть, он любил покойницу, подумал я. Это была минута, конечно, но тогда неожиданно для себя я и сам едва не прослезился.

ИСТОРИЯ К

Шли смутные годы, когда железный занавес еще прочно висел на месте, и твердо стояла Берлинская стена. Мои знакомые прицельно познакомили меня с несколько сонной, но обаятельной пышной молодой дамой по фамилии Казарновская и по морскому имени Марьяна, слегка припадавшей на одну ногу. Она служила английской переводчицей иностранного отдела Союза писателей. Будучи разведена, зажиточно существовала одна в двухкомнатной квартире в престижном районе возле впадения Дорогомиловской улицы в Кутузовский проспект, рядом с продуктовой Березкой. Безбедной она была не сама по себе, работала мало, бралась только за интересные предложения, больше валялась на тахте с Агатой Кристи в оригинале, съедая коробку зефира в шоколаде на один прочитанный детектив. Ее содержала мама по имени Валерия, в обиходе Вава. Самой же Ваве достаток пришел от бывшего тестя, знаменитого московского адвоката Бронштейна, дедушки Марьяны. Муж Вавы, тоже Бронштейн и тоже адвокат, попал в какую-то темную историю и умер в тюрьме, когда Марьяне было года три, и отца она не помнила.

В отличие от своей дочери-тетехи Вава была энергичной стройной дамой с пышной грудью, чаровницей и душой компании, имела второго мужа Марка, мужчину видного, вальяжного, но задумчивого, ревновавшую жену даже к приятелям своей падчерицы. Впрочем, Вава была безупречна, имела только одну извинительную слабость: она хотела, чтобы дочь была счастлива. С первой попытки это не вышло. Марьяна хоть и сменила девичью фамилию Бронштейн на фамилию первого мужа, преподавателя марксизма-ленинизма и фарцовщика, но скоро развелась. Она утверждала, что Казарновский был садист и приковывал ее к батарее, чтобы она не ходила в театр. Театралкой, впрочем, она не была и сохранила с первым мужем приятельские отношения. В этом месте ее биографии и произошла заминка со следующим замужеством. А значит и с поиском счастья.

По солидарному мнению матери и дочери, Марьяна после развода с первым мужем, скомпрометировавшим племя советских мужчин, могла стать счастливой только за границей — возможно, здесь отзывался древний зов исхода с последующим рассеянием. Впрочем, счастью дочери Вава сама же невольно препятствовала: во-первых, она невероятно избаловала единственную дочь, и та была несуразно для своего возраста капризна; во-вторых, она звонила дочери каждый десять минут, а если не звонила сама, то дочь нервно набирала ее номер. По телефону обе страшно шумели, ссорились и бросали трубки. Я, понятно, слушал эти разговоры только с одного конца и равнодушно, привык к тому, как истошно Марьяна орет на мать. Платонический друг, я был безучастным и незаинтересованным свидетелем, понимал, что таким образом бурно проявляется неразлучность навек и обозначается любовь, настоянная не только на личном родстве, но и на принадлежности одному племени. Это было чувство того южного градуса, какового мне никогда было не изведать. Но еще вопрос, проявляли бы подобное понимание другие.

Прицел моих знакомых, когда они привели меня к мадам Казарновской, был в том, что для меня, не еврея, она, в случае, если я на ней женюсь, сможет служить транспортным средством для перемещения на Запад по израильской визе, тогда как я в свою очередь пригожусь ей, от рождения прихрамывающей, нести чемодан. Впрочем, эмигрировать я не собирался, но мы подружились, и я с удовольствием посещал Марьяну, выпивал на ее кухне кофе с коньяком, даже приводил к ней приятелей, используя удачно расположенную ее квартиру как базу. Подчас она меня приглашала на какие-нибудь забавные мероприятия. Скажем, на свадьбу своей знакомой — продавщицы сувениров из магазина подарков на Кутузовском: Марьяна регулярно приобретала у нее безделушки на память подопечным англоязычным сочинителям, посещавшим с непонятным упорством Советскую страну по приглашению писательского союза. Продавщица, родом из далекого сибирского села, обслуживала своих покупателей не только за прилавком, но и в постели в свободное от торговли время за конвертируемую валюту. И как всякая порядочная девушка хотела выйти замуж за иностранца, так тогда было принято. Попался итальянец, который, несмотря на плюгавость, работал вышибалой в ночном клубе в Западном Берлине. Социально они были близки: итальянец тоже был из деревни, правда, не сибирской, но сицилийской. На свадьбе в модном тогда ресторане гостиницы Союз меня посадили рядом с молодыми. Жених плохо понимал по-английски, но крайне возмутился, когда я втолковал ему, что у нас в России есть обычай: первую ночь после свадьбы невеста проводит со своим школьным другом. Невеста же покачала головой и шепнула мне, чтобы я так не шутил, Сицилия все-таки. Тогда я предложил ей пари, что уже через пару месяцев она вернется на родину, но она подняла меня на смех. Пари я выиграл: она вернулась через сорок дней. Сицилиец принялся всякий день ее колотить; отправляясь на работу, запирал на ночь на ключ; и грозился продать в бордель, если она будет плохо себя вести. Девушка натурально выпрыгнула в окно и, что было духу, побежала в советское консульство.