По дорогам России от Волги до Урала - Поль Лаббе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На мой взгляд, башкиры умственно и социально развиты гораздо хуже центральноазиатских киргизцев, сартов и дунган. Долгое время они группами кочевали по степи и их единственным занятием было скотоводство. Зимой башкиры жили в земляных шалашах, а с приходом лета перемещались своими стадами с одной равнины на другую. Так что их жизнь никак нельзя назвать тяжелой: пастухи были предоставлены сами себе. Из шерсти, лошадиных и бараньих шкур они изготовляли одежду и войлок, из которого строили жилища, из кобыльего молока приготовляли кумыс – свой повседневный и главный напиток, который наряду с употреблявшейся по праздникам бараниной и кониной составлял основной рацион питания для их нетребовательных желудков.
К сожалению, башкиры не смогли сберечь свои угодья от проникновения чужеземцев и тем самым сохранить свой образ жизни. Не задумываясь о последствиях, они стали распродавать по десять, по сто гектаров земли за несколько фунтов сахара или чая. Отдельные петербуржцы нажили на этом огромные состояния. Затем сюда пришли русские переселенцы и стали получать наделы от государства. В ходе нового перераспределения земельных угодий были установлены их нормы на каждого пользователя. Впрочем, обо всем этом я подробнее расскажу ниже.
Придя сюда, переселенцы освоили степь и постепенно распахали считавшиеся непригодными для земледелия пространства. Обширные пастбища, на которых паслись огромные стада скота, ушли в прошлое, кочевки прекратились, что привело к резкому сокращению поголовья животных, составлявшего основу экономики башкир.
В итоге их численность стала резко падать, в деревнях получили распространение туберкулез и сифилис. Нехотя башкиры стали подражать в хозяйстве русским, но, перейдя к земледелию, они из беззаботных пастухов превратились в никудышных пахарей.
В демско-бельском междуречье я избрал объектом своих исследований башкирские деревни Кипчак-Аскарово, Мурзагулово[150] и Услы[151], внешне напоминающие русские селения, однако без живности, характерной для православных, – куриц, уток, гусей и свиней. Уже издалека видишь красивые и живописные минареты, но, приблизившись к ним, убеждаешься в их примитивности, а сами мечети оказываются срубленными из плохо подогнанных бревен и досок избами. Русские и башкирские крестьяне почти не общаются и не испытывают друг к другу теплых чувств. Едва между башкиром и русским намечается дружба, татарские муллы и русские попы сразу же стараются их поссорить. Башкиры, ссылаясь на рассказы стариков, жалуются, что русские все у них отняли, и в лучшем случае относятся к ним как к ворам. Причины взаимного непонимания этих двух народов заключаются в следующем. С одной стороны, башкиры не понимают или не хотят понять, что проданная ими земля больше им не принадлежит. С другой стороны, на русского человека, обычно настолько адаптивного, что в Центральной Азии он даже перенимает язык и практически всегда привычки и нравы покоренных им народов, башкиры никак не повлияли: в русских деревнях, через которые я проезжал, почти никто не понимал по-башкирски. Русские переняли у башкир только страсть к конокрадству. В башкирской семье отец гордится искусным в этом деле сыном, и русские теперь тоже не испытывают угрызений совести, воруя у башкир лошадей; зачастую одна и та же лошадь в течение года попеременно оказывается то в башкирском, то в русском табуне.
В деревнях я обычно останавливался на постой у муллы, башкира или татарина. Последний, в отличие от первого, был сдержаннее, покладистее и авторитетнее у своей паствы. Как только я приезжал в селение, к его дому сразу сбегались ее жители, чтобы посмотреть на меня и напроситься на угощение. Вначале они вели себя настороженно, но, увидев мое доброе к ним отношение и получив от меня в качестве подарков сигареты, кусочки сахара и побрякушки, начинали давать ответы (к сожалению, не всегда точные) на мои вопросы.
Первое, что увидел я, подъехав весь покрытый пылью к Кипчак-Аскарово, это кладбище, занимавшее склон холма. На могилах вертикально стояли длинные и тонкие каменные пластины, отчасти напоминающие Карнакские и Локмариакерские мегалиты[152]. На свежих могилах лежали кучи обычных камней, число которых, по словам местных жителей, должно быть нечетным. В глубине кладбища я заметил человека, копавшего яму. Я спросил у него, не деревенский ли он могильщик, и получил сухой ответ, что ночью умер его сынишка и теперь он его хоронит. Выкопав яму глубиной примерно в один метр, башкир принес трупик ребенка. Мулла помог ему уложить тело в землю лицом к Мекке, на боку и без гроба, прочел несколько молитв, а затем, взяв мужчину за руку, медленно увел его с кладбища.
Я последовал за ними и оказался на единственной в деревне улице. Вокруг не было ни души. Мой проводник привел меня в избу самого богатого, по его словам, сельчанина. Тот вышел мне навстречу, протягивая сразу обе руки. Появилось еще несколько угрюмых и неприветливых мужчин. Позже они признались, что поначалу приняли меня за очередного русского чиновника, приехавшего к ним за взяткой.
– Ты нам очень понравился, – потом сказал мне один из них, – поскольку не требуешь с нас денег, а сам раздаешь их…
Старик впустил меня в избу и предложил поселиться у него на любой срок. В комнате, которую мне определили, было довольно просторно, имелись стол и два стула, под потолком висели медвежьи шубы, гамаши из волчьих и бараньих шкур, большие валенки и прочие меховые изделия. Хозяин принес мне стакан довольно плохого кумыса и куски сваренной в бараньем жире крупной рыбы. Мне очень нравятся рыбные блюда, но только если они не приготовлены башкирами… Со мной был мой петербургский друг месье Гавриил Лагерквист[153]. Взглянув на угощение, мы тяжело вздохнули, но поскольку были очень голодны, то набросились на еду, забыв про вилки. Моему другу удалось спокойно поесть, а вот из моей порции рыбы наш хозяин, стараясь продемонстрировать свое почтение, постоянно извлекал своими большими и грязными пальцами кости, начисто отбив у меня аппетит.
Вскоре двор заполнили пришедшие посмотреть на меня башкиры. Они вели себя настороженно, спрашивали, кто я такой, откуда прибыл и зачем. Тогда я стал рассказывать им о своих поездках по Азии, о приключениях, которые пережил, путешествуя с киргизским караваном[154]. Я говорил с ними на русском языке, время от времени вставляя татарские слова, которые помнил. Знавшие русский язык слушали меня, покачивая головами, хохоча над моими шутками, и переводили мой рассказ остальным. В итоге все пришли к выводу, что этот французский дикарь, прожив столько
