Мегрэ и убийца - Жорж Сименон

Комиссару посчастливилось сесть в двухэтажный автобус: устроившись на крыше, он докурил первую утреннюю трубку. Едва он вошел в кабинет, как позвонил комиссар Грожан.

— Как дела, Мегрэ?

— Прекрасно, А у вас? Как ваши прохвосты?

— Вопреки предположениям, полезнее всех оказался Гувьон, этот невзрачный дозорный: благодаря ему мы нашли свидетелей двух ограблений — замка Эпин, неподалеку от Арпажона, и виллы в лесу Дре. Гувьон часто в течение нескольких дней следил, кто и когда посещает выбранный преступниками дом. Иногда он забегал по соседству перекусить и чего-нибудь выпить, и его запомнили. Думаю, он скоро расколется и все расскажет. Жена Гувьона, бывшая танцовщица кордебалета из Шатле, умоляет его признаться. Все четверо сейчас в Сайте, в разных камерах. Я хотел поставить вас в известность и поблагодарить… А у вас?

— Потихоньку…

Через полчаса, как Мегрэ и ожидал, позвонил редактор утренней газеты.

— Опять послание?

— Да. На этот раз пришло не по почте — его бросили в наш почтовый ящик.

— Длинное?

— Порядочное. На конверте пометка: «Для редактора субботней статьи о преступлении на улице Попенкур».

— Тоже печатными буквами?

— Похоже, он пишет ими довольно бегло. Прочитать?

— Будьте добры…

«Господин редактор! Я прочитал ваши статьи, в частности субботнюю, и хотя не берусь судить об их литературных достоинствах, мне показалось, что вы в самом деле пытаетесь установить истину. Некоторые из ваших коллег поступают иначе: в погоне за сенсацией они печатают неизвестно что, рискуя назавтра впасть в противоречие.

Однако у меня есть упрек и в ваш адрес. В своей последней статье вы упоминаете об «одержимом с улицы Попенкур». Зачем вы употребили это слово? Во-первых, оно оскорбительно; во-вторых, содержит в себе оценку. Может быть, вы выбрали его из-за семи ударов ножом? Видимо, так, потому что дальше вы пишете, будто убийца наносил удары как бешеный. Известно ли вам, что, употребляя слова такого рода, вы можете нанести большой вред? Некоторые ситуации сами по себе столь мучительны, что о них нельзя судить поверхностно.

Это напомнило мне о том министре внутренних дел, который недавно, говоря о пятнадцатилетнем парне, употребил слово «чудовище»; пресса, понятное дело, тут же его подхватила.

Я не прошу, чтобы меня щадили. Я знаю, что в глазах людей я убийца — и только. Но я не хочу, чтобы мне досаждали еще и словами, которые, безусловно, выходят за пределы понимания тех, кто ими пользуется.

Что касается остального, благодарю вас за объективность. Могу сообщить, что я звонил комиссару Мегрэ. Он показался мне понятливым, и у меня возникло желание довериться ему. Но он полицейский: не обязывает ли это его играть роль или даже устраивать ловушки? Думаю, что позвоню ему еще. Я очень устал. Тем не менее завтра я вернусь к своей работе в конторе. Я ведь простой канцелярист.

В субботу я присутствовал на похоронах Антуана Батийля. Видел его отца, мать, сестру. Хотелось бы, чтобы они знали: я ничего не имел против их сына. Не знал его. Никогда не видел. Я искренне раскаиваюсь в том зле, которое им причинил.

Остаюсь, господин редактор, вашим покорным слугой».

— Могу я это опубликовать?

— Не вижу никаких препятствий. Напротив. Это побудит его написать снова, а из каждого письма мы что-то узнаем про него. Когда снимете с письма копию, будьте добры переправить его мне. Не обязательно через рассыльного.

В двенадцать минут первого, когда Мегрэ решал, идти завтракать или нет, зазвонил телефон.

— Вы, наверное, звоните из кафе или бара, находящегося неподалеку от вашей конторы?

— Верно. Вы потеряли терпение?

— Я собирался пойти позавтракать.

— Вы не знали, что я позвоню?

— Знал.

— Прочли мое письмо? Я предполагал, что вам передадут его по телефону. Поэтому я и не послал вам копию.

— Вам нужно, чтобы публика читала ваши письма, не так ли?

— Мне хочется избежать ложных толкований. Когда кто-то совершает убийство, возникают всякие ложные представления. Да и у вас, возможно…

— Знаете, я всякого навидался.

— Знаю.

— Когда еще существовала каторга, некоторые регулярно писали мне из Гвианы. Другие, отбыв срок, заходили ко мне.

— В самом деле?

— Вы чувствуете себя немного лучше?

— Не знаю. Во всяком случае, сегодня утром я работал почти нормально. Забавно думать, что люди, которые держатся с тобой вполне естественно, резко изменились бы, произнеси я одну короткую фразу.

— Вам хочется ее произнести.

— Иногда мне приходится сдерживать себя. Например, при директоре конторы, который смотрит на меня свысока.

— Вы уроженец Парижа?

— Нет, провинциального городка. Какого — не скажу: это помогло бы вам установить мою личность.

— Чем занимался ваш отец?

— Он главный бухгалтер одного… Ну, скажем, одного довольно крупного предприятия. Доверенное лицо, понимаете ли. Дурак, которого хозяева могут задержать до десяти вечера или заставить выйти на работу в субботу днем, а то и в воскресенье.

— А ваша мать?

— Она очень больна. Сколько я ее помню, она всегда хворала. Кажется, это результат моего появления на свет.

— У вас нет ни сестер, ни братьев?

— Нет. Именно поэтому. Она все же поддерживает порядок в доме, там всегда очень чисто. В школе я тоже был одним из самых опрятных учеников. Родители мои люди честолюбивые. Им хотелось, чтобы я стал адвокатом или врачом. А мне опротивело учиться. Тогда они решили, что я поступлю на предприятие, где работает мой отец, — самое крупное в городе. Я же не хотел там оставаться. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я приехал в Париж…

— И задыхаетесь в конторе, да?

— Зато когда я выхожу оттуда, меня никто не знает. Я свободен.

Он говорил непринужденнее, естественнее, чем в прошлый раз. Меньше боялся. Паузы стали более редкими.

— Что вы обо мне думаете?

— Разве вы меня об этом не спрашивали?

— Я имею в виду обо мне вообще. Не принимая во внимание улицу Попенкур.

— Думаю, что таких, как вы, десятки, сотни, тысячи.

— Большинство женаты, у них есть дети.

— А вы почему не женились? Из-за своего… недуга?

— Вы и в самом деле думаете так, как говорите?

— Да.

— Дословно?

— Да.

— Не могу вас понять. Комиссара полиции я представлял совсем другим.

— Комиссар полиции такой же человек, как все. Здесь, на набережной дез Орфевр, мы тоже отличаемся друг от друга.

— Вот чего я совсем не понимаю — того, что вы сказали мне в прошлый раз. Вы утверждали, что можете установить мою личность за сутки.

— Верно.

— Каким образом?

— Я вам отвечу, когда вы окажетесь передо мной.

— Так почему бы вам этого не сделать и не арестовать меня прямо сейчас?

— А если я спрошу, почему вы решились на убийство?

Наступила пауза, более тревожная, чем прежние; комиссар подумал, что, возможно, зашел слишком далеко.

— Алло! — забеспокоился он.

— Да…

— Я был слишком, резок, извините. Но правде нужно смотреть в лицо.

— Знаю… И, поверьте, пытаюсь. Может, вы думаете, я писал в газеты и звоню вам, потому что хочу поговорить о себе? Нет — потому что все это ложь!

— Что ложь?

— То, что думают люди. Вопросы, которые будут задавать мне в суде, если я туда попаду. Обвинительная речь прокурора. И даже, возможно — в наибольшей степени, речь моего адвоката.

— Вы заглядываете так далеко?

— Приходится.

— Думаете явиться с повинной?

— Вы же убеждены, что я так и сделаю, верно?

— Да.

— Полагаете, мне станет легче?

— Уверен.

— Меня запрут в камере и будут обращаться со мной, как… — Он не закончил фразу, и Мегрэ решил не перебивать.

— Не хочу вас больше задерживать. Вас ждет жена.

— Уверен, что она не беспокоится. Привыкла. Опять молчание. Казалось, незнакомец не решается порвать нить, связывающую его с другим человеком.

— Вы счастливы? — робко спросил он, словно этот вопрос неотвязно его преследовал.

— Относительно. Счастлив, насколько человек вообще может быть счастливым.

— А вот я с четырнадцати лет не был счастлив никогда — ни дня, ни часа, ни минуты, — произнес незнакомец и внезапно сменил тон:

— Благодарю.

Разговор прервался.

Во второй половине дня комиссар поднялся к следователю Пуаре.

— Дознание продвигается? — спросил тот с оттенком нетерпения, свойственного всем следователям.

— Практически закончено.

— Вы хотите сказать, что знаете убийцу?

— Сегодня утром он опять звонил.

— Кто же он?

Мегрэ достал из кармана увеличенную фотографию мужского лица в толпе, снятую на солнечной набережной Анжу.

— Этот молодой человек?

— Не так уж он молод. Ему лет тридцать.

— Вы его арестовали?

— Еще нет.

— Где он живет?

— Я не знаю ни его фамилии, ни адреса. Если я опубликую этот снимок, люди, которые видятся с ним ежедневно, — коллеги, привратница, кто-нибудь еще, — узнают его и не замедлят мне сообщить.