101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы остались в городе: я и Lollipop.[106] Берем в видеопрокате кассету. Заказываем пиццу. Курим. Нам хорошо. Рози и Гюлли к нам заглядывают. Она отвечает за меня, когда мне звонит Хофи. Мы даже вместе заходим в бар.
«Ты что, с ней? С этой вот?» — «Нет, это мой отчим».
И вот она исчезает в застольной тьме Рейкьявика и домой не приходит. Я жду до утра, уже дошел в этом занятии до 68-й программы, смотрю любительские гонки на горных велосипедах в Испании, где-то в стране басков. Их засняли этим летом. Репортер берет у гонщиков интервью, когда они финишируют. Они отвечают, такие запыхавшиеся. Лоллы все нет. По сравнению с другими непонятными мне языками, испанский — очень даже ничего. Да, эти велогонщики, баски, — просто гении. Выхожу в коридор. Теперь я — мама. Пасу ее. Тащусь в комнату Лоллы. Неприбранная постель, на полу какая-то сумкообразная кожа, на стуле длинная футболка, на столе гигиеническая помада. Mott the Hoople. Чувствую себя ка-ким-то домушником, когда пробираюсь в эту пробирку. Нет, скорее, сыщиком: Кто она? Кто такая Лолла? Кожаная сумочка — как мешок в той сказке, знаете, про «душу моего Йоуна»? Про то, как старуха положила душу своего умершего пентюха в мешок и тайком пронесла в рай. Мешок для души. Душевный мешок. Содержимое: затасканный шарф, щетка, еще помада, книжка, записная книжка, адреса, телефоны, к страницам прикреплены фотографии. Четыре кадра из Лоллиной жизни. Лесбийская поездочка в Дублин, подружки в кафушке; Лолла на вечеринке в темных очках; смеющаяся Лолла обнимается с каким-то Бартом (такая помесь Барта и О. Дж. Симпсонов[107]). А вот Лолла с мамой; снято в какой-то аудитории, в таком классе, как будто они на каких-то курсах. Курсы лесбиянства на Фарерах? У обеих руки за спиной. Между ними небольшая дистанция. Сейчас на фотографиях все смеются. «Улыбнитесь, вас снимают». На старинных фотографиях все такие серьезные. Потому что тогда человека фотографировали всего раз в жизни, и стоило это немерено. Как на тебя будут смотреть лет через пятьсот? «А вот это прадедушка на какой-то тусовке». На всех фотографиях улыбка — рот до ушей, как у исторического идиота. Как ни старайся, все равно… «Хлин! Ну улыбнись! Зачем так серьезно?» Мы живем в дешевое время. Если так пойдет, никому памятник на Эйстюрвётль[108] не поставят, нечего и думать. Слышу шорох Меня переполняет кровь. Сердце бьется о мысли. В ушах эрекция. Я слышу в них стук… Нет, ничего, все нормально. Листаю записную книжку внимательнее: билет на концерт U2 в Дублине. Ну, Лолла! И заметки: буквы вертикальные, как узор. Какой у женщин твердый почерк!
«Поговорить с Берглинд, забрать С. у Нонни, 5511320 „Здравница“, собрание 9 ч., Гейр подвезет меня», а потом рецепт какой-то соевой фигни, расписание занятий в театральной студии, а еще список всех альбомов Боба Марли. Да. Есть в Лолле растаманский дух.
«Поговорить с Берглинд». Больше ничего. Ничего особенного. Вижу самого себя — как я сижу в потемках и роюсь в кожаном мешочке. Да, эти велогонщики, баски, — просто гении.
Просыпаюсь один дома. Где ее носит? Кого-нибудь подцепила? А как же мама? Я начинаю ревновать — за маму. Моей маме изменять нельзя! «Моя щетина тянется по направлению к ней». Это я так пошутил. Сам смеюсь этому посреди кухни. Тоже мне, юморист выискался. В открытом море без весел — а сам весел. А может, между ними и правда ничего нет? Нет, нет… «Черное». Молоко закончилось. Меня почему-то охватывает какое-то необъяснимое отчаяние, когда я стою перед открытым холодильником. Я остался совсем-совсем один… Даже молока нет… Стою, уставившись в холодильник. Он — как мое отражение. Холодный и пустой, а свет включается только тогда, когда открывают дверцу. А в другое время там студеная колючая тьма. Холодильники обманчивы. Никто ни за что не увидит, каково им на самом деле. Холодильники молча стоят себе в углу и смотрятся хорошо, белые, блестящие. А внутри они полны холодной тьмы и горя. Как ни пытайся незаметно подкрасться и быстро-быстро открыть — не-ет, фигли, лампочка уже загорелась, и они довольные и радостные. Я — холодильник. С холодильниками при перевозке надо обращаться осторожно. Надо дать им сутки постоять, прежде чем опять включить в розетку. Я не хочу, чтоб меня перевозили. Вот, помню, в деревне… Сперва никакого контакта не было. Несколько дней подряд молчал. И ничего не понимал. Крестьянин чего-то ворчал на своем зверином наречии.[109] Я его понимал только, когда он обращался к животным. Разносил их на все корки. Собаки у него были падлы, коровы — шлюхи, овцы — дьяволы, кошки — говнюки, куры — бляди, и так все, кроме лошадей, — тогда появлялось какое-то уважение. Это как у нас в баре. Все ругают всех, кроме тех, на кого им охота вскочить верхом.
Я предпринимаю одиночный поход в магазин — и тут выясняется, что сегодня воскресенье. Это добивает меня окончательно. Нет ничего хуже воскресений. Они такие пустые. Воскресенье — как башка дурака. Это какое-то старинное явление, с тех времен, когда работали все. Пережиток рабовладельческого общества. А воскресенье между Рождеством и Новым годом… — это кагор в святой воде. Я иду по улице Скоулавёрдюстиг с такой мрачной рожей, прямо как у Стива Мартина. Наверно, выглядит смешно, только смотреть некому. Зрителей нет. Без оператора человек. — ничто. В будущем у каждого будет свой личный оператор. Я серьезно. Мне надо вести телепередачу. Я однажды послал на телевидение такое предложение, по-моему совершенно гениальное, идея очень простая, и для них недорого: «Смотрим телик вместе с Хлином Бьёрном». Пульт будет у меня. И я ношусь взад и вперед по каналам… Мне так и не ответили.
Один, без мамы, ищу по всему городу молоко. Наконец отыскал пакет в ларьке. Про холодильник у меня хорошо получилось. Через каждые несколько недель его надо отключать, размораживать: я в гостях у Хофи. Но эти выходные я, скорее всего, проведу по-бесхофийиому.
А потом будет тридцать первое… Я говорю «хай», имея в виду «бай», кому-то, кого часто встречал в «К-баре». Это такой бай-ковый чел. Люди меня раздражают. Почему? А вот раздражают, и все. По крайней мере, «live».[110]
Лолла до сих пор не вернулась. Не нравится мне это. Одно дело, когда сам хочешь побыть один, а другое дело, когда тебя бросили одного. Домашний арест. Выкинуть ее из головы! Это такой тип — ей доверять нельзя. Черноволосый чертик с бедрами-мальчиками. Она где-нибудь по ахмедам шастает. Где-нибудь бисексуалит с обоими полами. Или растаманствует на каком-нибудь чердаке с самокруткой в пещере тампаксов, косеет от косяка, курит причинным местом. Лолла! «Поговорить с Берглинд». Вдруг за этим что-то стоит? Ока хочет, чтоб я по ней скучал. Хочет меня увлечь. О’кей. Меня не увлечь. Увлечь. Уф-ф, лечь… Замышиваюсь в интернет. Катарина Бьютипешт. Сбрасываю ей:
«Hello».
А после «хелло» что? Что сказать простой венгерской девушке, которая потихоньку доучивается до диплома в трабантском городе мостов? Совсем выдохся. «Hello»… Смотрю на это «Hello» — слово на голубом экране, — и что прикажешь делать? Это сигнальный огонек на море. Сигнал бедствия. В этом есть Hell.[111] Hell, О! Hell. Без руля и без ветрил на голубом экране. «Hello» — и за ним целое море света… Я спускаю это слово на воду, одно-единственное человеческое «хелло» без экипажа, и оно тонет в море света, исчезает, как… как бабушка в небесах.
Я как-то не в себе. Я не при себе. Я настраиваю дистанционку на «random»[112] и смотрю, точнее, это телевизор смотрит на меня. Пятьдесят три рекламы автомобилей. Белый «ниссан» едет по извилистой дороге и заезжает в ельник. «Nissan Pathfinder». Я чувствую себя белым «ниссаном», который едет по извилистой дороге и заезжает в ельник. «Nissan Pathfinder». Я — белый «ниссан» в лесу. A Pathfinder’a то есть путеводителя, никакого нет. Я еду без водителя по немецкому готическому лесу под звуки симфонического оркестра, чудо техники в глуши, ремнями взнуздан, тормозами подкован, в сиденьях подушки-галоген-гидравлика и все такое… И я уже совсем было собрался позвонить Хофи. Я уже набрал полномера, как вспомнил, что ее папа — зубной врач. Звоню Трёсту. Отвечает Торир. От него проку мало. Минут двадцать подряд рассматриваю квартиру. Кажется, мама забыла внести квартплату за утолок с телефоном. Нет-нет, вроде она эту квартиру не сняла, а купила. Я настолько отдалился сам от себя, что залез в Эльсину коллекцию дисков в гостиной. Этим все сказано. Хотя я туда иногда заглядываю. Там попадаются песни, которые мне созвучны и которые иногда — единственное, что нужно. Большинство из них «спокойные», например «Hello», слова и музыка Лайонела Ричи. Включаю ее и кручусь на полу в гостиной. Home Alone Dancing.[113] Пальцы пианиста, медленная прелюдия, а потом текст: «Hello! Is it me you’re looking for?»[114] — несколько раз, а потом соло. Уникальное гитарное соло. Захватывающее гитарное соло. Как будто ноты забирают обратно в тот момент, когда они слетают со струн. Как будто он гитарой ягоды срывает. А эти гитарные переборы — как будто в человеке перебрали все органы. Это соло переворачивает тебя всего Бесподобная песня. В прошлом году я в нее врубился. Запал на нее. А раньше ее терпеть не мог. «Are you somewhere feeling lonely? Or is someone lovin’ you?»[115] Девушка была слепая — там, в фильме. И красивая, слов кет. Ц. 120 000. Она слепила из глины бюст Лайонела Ричи — и нос его большой, и губы, где же ты сейчас, мой некрасивый Ричи? — сегодня. А он сейчас лежит в алькове в Беверли-бунгало-хиллзах и ждет песни, но песни все нет. Я ставлю песню но новой, увеличив громкость. Сажусь на диван — сигарета. Между затяжками подпеваю. Слепая девушка. Наверно, неплохо было бы… А еще лучше, если она к тому же будет и глухая. Чем не идеал женщины? Ставлю песню по новой.