Молодой Бояркин - Александр Гордеев

радиотелеграфистов, – даже если кто-то пукнул в эфир – тут же запиши и распишись.

Первая проработка Бояркина, на которую он попал почти сразу по прибытии на

корабль, продолжалась полтора часа без передыха, потому что Николай не знал еще, что

Осинина положено слушать молчком, даже когда он спрашивает. Бояркин же оправдывался,

вставлял словечки, кое-где усмехался, приводя Осинина в бешенство. В конце концов,

Командир все же вынудил подчиненного согласиться по всем пунктам, но Николай

невзлюбил его. А потом, почти через полгода, Осинин открылся по-новому. Бояркин как-то

попросил у механика корабля капитан-лейтенанта Рыжова (вот его почему-то никогда не

называли с большой буквы механиком) книгу Джека Лондона, которую тот заканчивал

читать. Офицер поправил воротничок и, сделав на лице какое-то холодное, неизвестно откуда

взявшееся аристократическое выражение, буркнул что-то непонятное. Командир,

оказавшийся рядом, сердито усмехнулся и, уведя Бояркина к себе, положил перед ним

несколько журналов.

– Здесь повесть "Белый Бим Черное Ухо", – сказал он, – лично я прочитал ее три раза.

Раньше у нас не было замполита, и на политзанятиях мы читали этого "Бима" вслух. Именно

на политзанятиях, потому что я не верю и никогда не верил в лекции, где только "ура!" да

"'ура!". А пользу хорошего чтения я знаю с детства, еще с тех пор, как мне самому мать

читала о Томе Сойере по несколько страничек в день. Не знаю, остается ли у вас в душе что-

нибудь после теперешних занятий, но у нас на корабле нарушений дисциплины не было и

раньше. Возьми почитай… Если хорошо прочитаешь, то обязательно поймешь, как надо

любить зверей, природу, жизнь и как можно стать человеком.

Говорили они еще долго. Командир рассказывал и с удовольствием показывал письма

от ребят, которые уже давно отслужили, но пишут ему. Рассказывал, что всю жизнь мечтает о

саде, и, уйдя через полтора года на пенсию, купит дачу, заимеет собаку, станет разводить

ягоду, в том числе обязательно облепиху. Командир разрешил Бояркину во время стоянок в

базе брать у вестового ключ от каюты и читать все, что собрано в отдельные подшивки о

собаках, кошках, лошадях, редких растениях, целебных травах.

– Ну что, Николай? – сказал командир, взглянув на появившегося в ходовой рубке

старшину, – конец твоей службе? Поздравляю…

– Еще двадцать четыре часа, товарищ командир.

– Нет, уже сегодня все. Завтра только формальности – речи, поздравления, грамоты,

может быть, значки какие-нибудь памятные… В общем – поздравляю.

Впервые за всю службу Бояркин плескался в душе поспешно. Куда спешил – и сам не

понимал. Придя в каюту, еще раз перебрал в чемодане давно приготовленные вещи. Закрыл

замок-молнию и минут пять сидел, глядя на тусклый матовый плафон, пытаясь ощутить

расслабленность и покой, как бывало после душа, но волнение не унималось. Николай

поднялся в столовую и сел перед телевизором. Смотрели концерт. Собрались в основном все

дембеля: тонкий, курносый корабельный электрик Пермяков, гидроакустик Трунин, комендор

Решетень, кок Хуторкин. Пермяков и Хуторкин лениво курили, стряхивая пепел в

консервную банку.

– И чего это мы все ими восхищаемся, – вдруг удивленно проговорил Пермяков, глядя

на певицу в телевизоре, – а у них ведь тоже все обыкновенное. Посмотрите отдельно на

глаза, на нос, на уши… Вон на уши…

– Уши как уши, – ответил Трунин, не понимая, что имеет в виду Пермяков.

– Вот я и говорю, что все обыкновенное. Мы их тут вознесли, а у них почти все такое

же, как у мужиков, только чуть-чуть не совпадает.

Все покатились со смеху, а смешливый кок Хуторкин даже завизжал и погладил

Пермякова по голове.

– Заслужился, бедненький, – ласково сказал он.

– Как, тебе бы такая подошла? – кивнув на телевизор, спросил Трунин у Бояркина.

Николай промолчал. Новость о его демобилизации уже прокатилась по кораблю, и

дембеля смотрели на него с завистью, а молодые с грустью.

– А вот интересно, ты, наверное, быстро женишься, – не отставал Трунин.

– Если встретится такая, какая нужна, то хоть на другой день, – серьезно ответил

Николай.

– Ну, ты даешь! А какая тебе нужна?

– Умная, наверно. Хотя бы раз в десять поумнее тебя.

– Нет, умная – это плохо, – заметил Пермяков.

Начиналась обычная трепотня, в которую Бояркин ввязался автоматически, думая о

другом. Он поднялся и вышел на палубу.

Туман уже рассеялся, оставив после себя необыкновенную чистоту воздуха, словно

обновив его весь. Море под ярким солнцем было густо-синим и на горизонте четкой линией

отсекалось от голубого неба. К концу третьего года службы Бояркину уже хватило мудрости

заметить, что, бывая самым разным, море всегда остается красивым. Этой же красоты оно

требует и от всего принадлежащего ему. На море красивы и многоэтажные лайнеры, и

маленькие рыбацкие суденышки, похожие на утюги, у которых и команда-то всего два-три

человека. Эти суденышки, действительно, пашут море, потому что не скользят, а глубоко

вспарывают поверхность и тарахтят почти так же, как трактора на пашне. Но не тонут. Есть в

них какая-то особая, не заметная сразу привлекательность морских трудяг. Море не терпит

некрасивого. Некрасивое просто не должно держаться на воде. Иными словами, красота на

море означает и жизнестойкость и надежность. Это в очень большой степени относится и к

людям на море – морякам.

Привалившись плечом к надстройке, Николай почувствовал ласковую теплоту

крашеного, нагретого солнцем металла. Город с высокими шпилями башен казался миражом

в волнистом испарении залива. Над головой бесновались горластые чайки. Часы показывали

только десять часов тридцать пять минут. Николай поднялся на ходовой мостик и, расчехлив

большую морскую трубу, стал смотреть на приблизившийся в тридцать раз город с

разноцветьем автомобилей и летних женских платьев. Но и при увеличении все было неясно,

расплывчато. Трудно было представить жизнь людей, имеющих такую неслыханную свободу,

– жизнь, когда по своей воле можно пойти в кино или в парк, можно сидеть дома и сколько

влезет смотреть телевизор. Неужели такая жизнь возможна? После трех лет "хождения по

линеечке" свобода казалась даже страшноватой.

Три положенных года Бояркин отслужил полностью и даже с лишком. И теперь, в

начале четвертого лета, он уже вне службы. С этой жизнью, в которой был лес штыревых

антенн и мачт, бесконечная морская гладь, постоянное покачивание, покончено. Это была

неплохая жизнь. Но если она кончилась, так какого черта тянуть? При чем тут какие-то

формальности? Сколько этого ждали! Обычно в море это всеобщее нетерпение проходило

через Бояркина, потому что его радиорубка становилась единственным источником новостей.

Дембеля донимали его просьбами, чтобы