Идеальная мишень - Чингиз Абдуллаев

В восемьдесят пятом у нас родилась Илзе, и мы снова переехали в Москву.

Я учился около двух лет, после чего меня направили на работу в наше посольство.

Это случилось в конце восемьдесят седьмого. Наша совместная жизнь в Москве уже не была той идиллией, какой она начиналась в Риге. Здесь было куда меньше друзей и знакомых. Вилме приходилось сидеть с маленьким ребенком, и это ее бесило. Начались скандалы. К тому же Илзе часто болела. Наверное, московский климат не очень подходил девочке.

Мы уехали из страны в конце восемьдесят седьмого года, два года пробыли в Африке. Другой климат, другие люди, новый круг общения. На какое-то время наши отношения наладились. Потом начались обычные скандалы, ссоры. Скука была страшная. В колонии все пили по-черному, и единственное, чем можно было себя занять, — накачаться дешевым местным ромом, от которого воняло какой-то дрянью.

Наверное, в упреках Вилмы была даже некоторая доля справедливости. Мне ведь было уже под сорок, а ей только двадцать шесть. Лучший возраст, который она должна была проводить в африканской жаре, в стране, где высшее достижение культуры — пляски на раскаленных углях и обрезание половых губ у женщин, чтобы те не получали эротического удовольствия от общения с мужчинами.

Так мы прожили примерно два года, в конце восемьдесят девятого меня наконец отозвали обратно в Союз. И тут выяснилось, что мы прилетели совсем в другую страну. И в другую эпоху. Конец восемьдесят девятого — это начало крушения не только одного государства, но всего социалистического лагеря — все его страны «посыпались», как костяшки домино. Летом восемьдесят девятого состоялись выборы в Польше, на которых победила «Солидарность». Осенью восемьдесят девятого рухнула Берлинская стена. В Венгрии и Чехословакии началось сильное брожение. А в Румынии произошел переворот, в результате которого семью Чаушеску просто расстреляли. Нельзя же серьезно назвать судом заседание военного трибунала, когда за несколько часов решили судьбу бывшего президента страны и его супруги.

Но были и другие варианты. В апреле восемьдесят девятого в Тбилиси власти жестоко подавили народные выступления. А через несколько месяцев, уже в Пекине, против восставших студентов двинулись танки. Система пыталась защищаться, но уже тогда было ясно, что она трещит по швам.

В конце восемьдесят девятого вся страна жила событиями в Баку, где власть переходила к Народному фронту. Противостояние между властями и оппозицией носило ожесточенный характер, а закончилось оно в январе девяностого года армянскими погромами. Тогда мне говорили, что имела место провокация. Но на каждого провокатора нашелся подонок, готовый подхватить его начинание.

К концу января выяснилось, что румынский сценарий повторяется в Азербайджане в самых худших его вариантах. На площади уже стояли три виселицы для руководителей республики, составлялись списки коммунистических функционеров; их семей. Нужно было срочно наводить порядок. Но то, что произошло потом, стало истинной бедой. Вместо наведения элементарного порядка в город ввели воинские части, да не просто части, а резервистов. О результатах знает весь мир. Тысячи раненых — стариков, женщин, детей. Это были люди разных национальностей. Мир содрогнулся. Но Советский Союз был спасен. Вернее, была получена отсрочка на один год. Впрочем, республики Прибалтики явно уходили, их почти невозможно было остановить.

Всех прибалтов из структур КГБ срочно перебросили в свои республики для работы на местах. Труднее всего было в Литве, где президент взял открытый курс на конфронтацию с Центром. Летом девяностого меня перевели в Ригу, в распоряжение республиканского Комитета государственной безопасности.

В Риге я узнал о болезни матери. К этому времени большая часть архивов латышского КГБ перекочевала из Риги в Москву. В январе девяносто первого разразилась трагедия в Вильнюсе. В Риге также происходили столкновения, погибли люди.

Возмутил цинизм верховной власти, которая заявила о своей непричастности к событиям, свалив все на местное партийное руководство и комитеты государственной безопасности. Мы вполголоса обсуждали эти события в коридорах, чувствуя свое бессилие. Объяснить что-то людям было невозможно. На улицах мы ловили на себе косые взгляды рижан. Случалось, что это были не просто взгляды. На подходе к нашему зданию мне встретилась пожилая женщина. На ней было белое пальто, в руках белая сумочка. Женщина поравнялась со мной. Она явно видела, что я собираюсь войти в здание Комитета. И тут, сделав шаг ко мне, она пошатнулась. Я попытался поддержать ее. Но женщина плюнула мне в лицо. В эту секунду мне показалось, что земля уходит из-под ног.

— Предатель, — прошептала женщина, проходя дальше.

До конца своей жизни не забуду выражения ее лица и этот плевок. Я вытер лицо платком и, ни слова не говоря, вошел в здание. Целый день у меня было подавленное настроение. Еще много дней я ощущал на лице этот плевок. За что?

Ведь я не имел никакого отношения к смерти несчастных граждан. Ведь я работал в Первом управлении, занимался внешней разведкой и никогда не был ни стукачом, ни жандармом, ни карателем. Но разве можно было объяснить пожилой женщине, чем именно я занимался в этом доме? Может, среди погибших был ее сын или муж. Но ведь не объяснишь ей, что не все офицеры КГБ были сукиными детьми. Впрочем, по-своему она, возможно, и права. Для многих латышей КГБ стало символом тоталитарного режима, символом несчастья, приходившего в разные годы в их семьи. Работая в разведке, я твердо уяснил одну истину — госпожа Истина ко всем поворачивается своим лицом. Как у великого режиссера Куросавы — каждый из рассказчиков имеет свою версию смерти самурая. У каждого свой взгляд и свое право на истину.

Вот и сейчас сидевший передо мной человек полагал, что обладает всей истиной. Если бы он знал, почему я согласился на предложение Кочиевского. Если бы он знал, что меня толкнуло на это. Наверно, у нас получился бы тогда другой разговор. А может, вообще не было бы никакого разговора. Он даже не подозревает, каким подонком я стал. Он даже не подозревает…

— Я вам позвоню, — обещаю я ему, снова покашливая. — Я запомнил ваш телефон.

ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО НАЧАЛА

Москва. 5 апреля

В шестом часу вечера к агентству подъехали серые «Жигули». За рулем сидела молодая женщина. Она развернула автомобиль, проехала мимо стоянки и выехала на улицу, чтобы оставить машину у соседнего дома.

Дронго в это время стоял в магазине, расположенном напротив агентства, и разглядывал ручки, выставленные в витрине. Августовский кризис сильно ударил по экспорту в страну, и прежнее великолепие разнообразных ручек самой фантастической стоимости — от нескольких сот до нескольких тысяч долларов — начало постепенно меркнуть. Многие банкиры и бизнесмены были разорены, а контингент лиц, которые могли покупать подобные вещицы, сузился до нескольких человек.

Долго оставаться в магазине нельзя, и он вышел на улицу. Все было рассчитано верно. С самого утра шел сильный дождь, на тротуаре слякотно и мокро. Дронго посмотрел на часы. На другом конце улицы в стоявшем у булочной автофургоне разместился с аппаратурой Захар Лукин. Захар бдительно прослушивал все разговоры мобильного телефона Артемьева. К этому мобильнику он подключился еще два часа назад, когда ему сообщили номер телефона руководителя агентства.

В шесть часов Артемьеву позвонил неизвестный абонент.

— Филипп Григорьевич, здравствуйте, — поздоровался мужской голос.

Лукин, прослушивающий и одновременно записывающий все разговоры, включил запись.

— Что случилось? — раздался резкий голос Артемьева. — Почему ты звонишь в это время? Что-нибудь случилось?

— Мы сидим с ребятами уже несколько дней. По-моему, он нас водит за нос. Никто здесь не появлялся. И он сам никуда не выходит. Ребята дежурят попарно, все время находятся у его дома. Но никто похожий из дома не выходил.

— Свет у него горит?

— Мы не знаем. На всех окнах темные шторы, не пропускающие света. Что там происходит, узнать невозможно. Один из наших ребят сумел проникнуть в дом, постоял минут десять и послушал у его дверей. Все тихо, никакого шума. Нам кажется, что в квартире никого нет.

— Кажется или точно? — нервно спросил Артемьев.

— Мы так думаем, — пробормотал голос, — домой он не приходит. За несколько дней ни разу не появился. Газет и журналов не получает, писем тоже нет. Мы думали отключить в квартире свет, чтобы хозяин вышел на лестничную клетку, но его ящик с электросчетчиком заперт на замок. Может быть, кто-нибудь носит ему еду, чтобы он не выходил?

— И вы до сих пор не определили кто? Нужно обратить внимание на мусор.