Мои осколки - Юрий Котлов

Мы умели. И общение умели ценить. Сбросили Зауру цену, хотя он не просил. И колеса в багажнике оставили, и дорогую магнитолу, хотя и планировали не отдавать ее вместе с машиной, и это был не развод, не сделка себе в убыток. Просто я и товарищи мои были такие же скитальцы по жизни, такие же бродяги, не умевшие ценить материальное, легко расстававшиеся хоть с автомобилем, хоть с рубахой последней. Покупатели тоже хороши — какие-то царапины горластый на кузове отыскал, а под капот они даже не заглянули.

Пока на рынке же нам печатали договор купли-продажи, мы сидели в небольшом кафе. Заур пил водку, хотя перед этим сказал, что пить ему категорически нельзя. Зять тоже пил, и все восторгался, что ему довелось встретиться с самим Зауром Зугумовым. Остальные пили чай.

Я тоже был рад встрече: как же, писатель, книжки в «АСТ» выходят. Заур опять много рассказывал, мы слушали, а мне хотелось уточнять: какой за книгу получил гонорар, есть ли публикации за рубежом, да и вообще хотелось похвалиться, что у меня тоже книжка вышла и тоже получил гонорар. Двести пятьдесят долларов. Но ни зять, ни друзья не знали, что я давно и безнадежно занимаюсь сочинительством, и посвящать их в это именно сейчас — не хотелось.

Договор напечатали, Заур отсчитал мне деньги, я вручил ему ключи. Он сел за руль, сказав, что давно не ездил, мы распрощались. Немного отошли, а он из машины кричит: «Юра, подойди!» Я подошел, Заур говорит: «Не трогается машина! Не едет». Я сел за руль, проверил, все нормально. Отвечаю: «Брат, ты педали перепутал, дави на газ, а не на тормоз».

Тронулся, машина, дергаясь, поехала. Горластый родственник пошел к своей машине с дрожжами. Мы стоим, смотрим Зауру вслед, удивляемся: стемнело, гололед, педали путает, водки вдобавок выпил. Как доедет?

Наверно, доехал. Однажды в Интернете я прочитал интервью министра внутренних дел Дагестана, возмущавшегося, что бывший уголовник, а ныне писатель Заур Зугумов, разъезжая по родной Махачкале, специально нарушал правила дорожного движения, провоцируя инспектора на взятку. Всем дал денег, всех переписал, а потом сочинил об этом беспределе статью. И датировано это было временем, когда он купил у нас машину. Марка машины, в которой Заур нарушал правила, не была указана, но я подумал: не та самая ли «шестерка»?

В детстве, помню, меня всегда возмущало, что практически в любом разговоре, с родственниками ли, с соседями, да и с посторонним человеком мать всегда почему-то старалась сказать обо мне, хотя говорить, в принципе, было нечего, учился плохо, лоботрясничал. Я этого не мог понять, меня это злило, теперь, спустя годы, понимаю: происходило все это потому, что у нее, матери, больше ничего в сущности и не было.

Муж, отец мой, который бил ее, издевался, да и то не она мне это сказала, потом — родственники. Приносил вино, садился на кухне пить, а одному скучно, и потому она, уставшая за день, работа и дети, должна была еще покорно сидеть и смотреть, как он напивается. Однажды, она была беременная мной, отец разбил ей голову. В другой раз, тоже родственники рассказали, он отобрал меня, младенца, у матери, отправился гулять. Ночь, зима, пьяный. Мать отшвырнул и вернулся, одеяло развернутое, ножки у меня, заходившегося в крике, торчат посиневшие. С тех пор, опять же родственники сказали, я стал часто болеть, простывать.

Я не испытываю к отцу ненависти, я его совсем не помню, чтобы осуждать, и даже поставил ему новый надгробный камень, потому как мать всегда вспоминала о нем только хорошее, и всегда на родительский день и 23 августа, когда он погиб, ходила на кладбище прибираться, и я с ней. И еще рассказывала, что он был первым сталеваром Мордовии, личность известная, и что его портрет долго висел в местном краеведческом музее. Я всему этому верил, но мне хотелось понять: неужели в супружестве святым всегда достаются демоны?

Если бы я задался целью составить свое генеалогическое древо, лучшим для этого временем была бы холодная осень 2006 года, когда мать, больная, тихая, но еще встававшая, чтобы покушать и в туалет, лежала на своей кровати. Я садился на диван напротив, и она, радовавшаяся единению с любимым сыном, потому как раньше поговорить всегда некогда, всегда дела, — рассказывала, рассказывала…

Пеняя на дырявую память, жалею, что не записывал. Теперь вся надежда на осколки.

Родители моего отца, дед и бабка, историю любви и трагедии которых можно положить в основу какой-нибудь мелодрамы. Сороковые, война, тыл, у деда бронь, он на заводе военном работает, бабка (странно это писать и произносить сейчас — «бабка», ей в то время было двадцать с небольшим, младше меня была намного и она, и дед) медсестра в госпитале. Дальше помню плохо, но что-то связанное с работой — то ли технику на заводе разгружали, то ли придавило чем, но у деда завороток кишок. Его в больницу, как раз в дежурство жены, а единственный хирург пьяный, и он, дед, на руках жены и умирает. Она идет домой, целует сына Альберта, отца моего, дочку Галю, ему три годика, ей на год меньше, идет опять в больницу, выпивает что-то из склянки и умирает возле своего мужа. Хоронят их вместе, а отца моего потом усыновила баба Дуня, Галю — другие добрые люди.

Сухо, скупо, но, если пофантазировать, можно дополнить все это художественными подробностями: лампочки больничные, врач пьяный, молодая женщина в белом халате бредет по грязи и холоду домой, чтобы попрощаться с малышами своими, глаза детей, яд в склянке.

Теперь родители матери. Ее мать, бабушка моя святая, родилась в 1910 году, и матери лишилась очень рано, воспитывала ее мачеха, а мачехи — дело известное. Рано вышла замуж, а отца ее раскулачили и с семьей отправили в Сибирь. Она с мужем осталась, деревенька в Старошайговском районе Мордовии. Первая дочка, Соня, умерла малышкой, потом родились еще трое, Ваня, Коля и Таня, мать моя. Когда война в сорок первом началась, мужа Федора, деда моего, забирают, но в середине войны приходит, не то израненный, не то больной. Выбрасывают его провожающие на повороте, а до деревни сорок километров. Мелкими шажками бредет домой, по грязи, опять же по холоду. Неделю идет эти сорок километров, и одному Богу известно, где он ночевал и что ел. А потом, когда почти дошел, кто-то из деревенских увидел его и сообщил бабушке. Она лошадь в колхозе взяла, запрягла, и встречать бросилась, а он уже сам почти пришел. Мать вспоминала, что он еле ноги передвигал, сидел подолгу на лавке и вздыхал, чувствуя, что стал обузой, потому как и работать не мог, и лечить некому. Той же осенью и повесился в сенях. Матери шесть лет было, и она хорошо запомнила покачивающиеся в сенях ноги своего отца.

Вот такая грустная наследственность, такие неразвившиеся ветки на древе, срубленные в самом соку.