Закон - Роже Вайян

Мариетта уверенно укрепилась в новой тональности. Но пока не убедилась, что голос звучит так, как ему положено, повторяла только один припев.

А потом повела песню еще несколькими тонами выше. И так все повышала и повышала тональность. Затем чуть понизила голос до той тональности, что удавалась ей лучше всего.

Опершись на перила крыльца, Тонио, подавшись всем телом вперед, тянул в темноту руки и, прихлопывая ладонями в такт песне, бормотал тихо, но страстно:

- А ну давай, а ну давай!

Такими словами обычно подбадривают певца, когда "голос", кажется, вот-вот взлетит в самое небо. Но такое редко бывает ночью, особенно после столь драматических событий, как нынче. Скорее, это бывает в праздничный день, во вторую его половину, когда гости и хозяева напелись, когда вся честная компания разгорячилась, наслушавшись пения и пропев все, что в таких случаях поется: ритурнели, сторнелли, песенки, арии из оперетт и опер. Тот (или та), кто наделен "голосом", держится в стороне, сидит с угрюмым видом. Его просят, но особенно с просьбами не лезут. Когда же тот (или та) махнет рукой, показывая, что-де тоже хочет петь, все разом смолкают. Начинает он (или она) обычно с какой-нибудь старинной песни, удобной для распева, но начинает ее обычно просто так, без всякой вокальной игры. Когда он (или она) подымает "голос" несколькими тонами выше, как бы приоткрывая ему врата (так прожженный игрок, войдя в зал, где идет игра в рулетку, ставит для начала на первые попавшиеся числа, без всякой системы, лишь для того, чтобы открыть врата удаче), когда он (или она) начинает перепрыгивать из тональности в тональность, подобно струе фонтана, пытающейся противоборствовать воздуху, самому небу противоборствовать, присутствующие дружно встают с места и окружают поющего. А он все еще пробует, колеблется, но идет все вверх. И вот тут-то каждый молча вторит ему, молча помогает ему, неслышно бьет в ладоши - он как бы заключен в кольцо беззвучно хлопающих рук, и каждый страстно просит его шепотом:

- А ну давай, давай, давай!

Вот точно так же кричал сейчас шепотом и Тонио, вытянув руки вперед, во мрак. Точно так же шептал дон Чезаре, стоя на примостившемся меж двух колонн балконе, куда выходит его спальня.

Наконец "голос" установился, достиг своей предельной высоты.

В те времена, когда дон Чезаре еще принимал иностранцев и толковал с ними о манакорском фольклоре, он высказывал мнение, что "голосом" владели еще жрицы Венеры Урийской, особенно когда впадали в транс, но что, по преданиям, эта манера пения восходила еще к фригийцам, а те переняли ее у огнепоклонников.

Иные, опираясь на сходство с арабской манерой пения, утверждали, что, мол, жители Манакоре позаимствовали "голос" от сарацинов, которые завоевали Урию, после того как порт занесло песком.

Так как албанцы неоднократно оседали на южном побережье Италии, кое-кто склонен считать родиной "голоса" Иллирию. Но все эти гипотезы достаточно шатки, особенно еще и потому, что настоящие музыковеды редко слышат "голос", до сих пор еще он не записан на пластинку. Сами же манакорцы не особенно жалуют любителей "голоса", равно как и зрителей, присутствующих при игре в "закон". Похоже, что они стесняются или стыдятся своего пения или своей игры как чего-то слишком интимного. Разница лишь в том, что в "закон" играет вся Южная Италия, тогда как "голос" - удел небольшого клочка Адриатического побережья.

Теперь не к чему было шептать:

- А ну, Мариетта, давай, давай!

Девушка уже утвердилась на самых высоких нотах и уверенно вела песню.

Музыкант-профессионал определил бы ее пение как чересчур высокое. Но в том-то и дело, что его можно определить также и как пение утробное. Такова главная противоречивость "голоса".

Доводящая до умопомрачения манера пения - другими словами, та, при которой источник звука вроде находится в глотке и в то же самое время он как бы ни с чем не связан, бродячий голос. Такова главная противоречивость этого умопомрачения.

Пение нечеловеческое, однако так может петь только лишь голос человеческий. Пение виртуозное, исходящее из до удивления необработанной гортани. Такова главная противоречивость Мариетты.

Когда Мариетта кончила петь - "голос" сразу сник, - она исчезла, да так бесшумно, что даже хорошо натренированный слух - а каждый вершок низины, производящей ложное впечатление безлюдья, где-нибудь да прослушивается внимательным ухом, - так вот, даже такое ухо не уловило бы легчайшего шороха в бамбуке и камышах, среди которых она прокладывала себе путь и за которые цеплялось ее полотняное платье.

Она отвязала первый попавшийся рыбачий ялик, уселась на задней скамейке и быстро, без усилий действуя двумя короткими веслами (каждое не длиннее ее руки), пробралась между зарослями камыша в один лишь ей знакомый проток, так осторожно, что даже не потревожила чуткого сна болотных птиц.

Тонио вернулся в дом и, стараясь не шуметь, лег рядом с женой, со своей Марией, живот которой был изуродован родами. Дон Чезаре, отойдя от окна, подошел к кровати под балдахином. На кровати, напрягшись, как струна, сидела Эльвира в белой ночной рубашке под самое горло, как требовала того старинная мода; он поймал ее взгляд с выражением такой лютой ненависти, что подумал: пора ему уже избавиться от Эльвиры. А старуха Джулия, вытянув мизинец и указательный палец в виде рожков, все еще творила заклинания и ругала на чем свет стоит свою младшую дочь.

Добравшись до подножия каменистого плато, на котором, в сущности, и вырос в свое время Манакоре (порт находился на другом конце города, как раз в стороне, противоположной низине), Мариетта выскочила на берег. Через оливковые плантации она не торопясь обошла город стороной, неслышно ступая босыми ногами. Очутившись на шоссе, она прошла по нему немного, до первого же километрового столба, первого по счету от Порто-Манакоре. У подножия столба был припрятан кусочек красного мела, и она нарисовала на столбе круг, а в круге крест. Затем вприпрыжку сбежала с откоса, снова углубилась в оливковые плантации и вскоре очутилась у первых отрогов горы, защищавшей Порто-Манакоре от ветров с континента. Здесь начиналось лимонно-апельсиновое царство.

Каждая плантация была отделена от соседней стеной в защиту от воров и зимнего ветра, обычно дующего с моря. Мариетта смело вступила в лабиринт дорожек, вьющихся среди высоких стен, огораживающих плантации. Склон здесь был крутой. Вскоре Мариетта увидела у себя под ногами молочно-голубые фонарики на танцевальной площадке, красный огонь у входа в порт, всю бухту, освещенную лишь свечением южной ночи, и фонарь маяка, который то загорался, то гас на вершине самого гористого острова. Она остановилась у калитки, приподнялась на цыпочки, перекинула руку через опорную стенку, пошарила вслепую под одной ей известной черепицей и обнаружила большой ключ. Отперев калитку, она вошла на плантацию и спрятала ключ в прежний тайник.

Под сплошным сводом листвы апельсиновых, лимонных и фиговых деревьев стояла темень. Путь Мариетте указывало лишь журчание ручейков. Все три ручейка с невнятным лепетом пробивались из горной расселины и сливались вместе в нижней части плантации, пробежав по облицованным оросительным бороздам; когда наступает время полива, через эти борозды воду направляют в приствольные чаши, вырытые под каждым деревом, а более мощный ручей, рожденный этими тремя слабенькими ручейками, каскадом льется на расположенную ниже плантацию, попадает в бассейн, а из него воду по сложной сети таких же борозд пускают от дерева к дереву в приствольные чаши. Так оно и идет от горной расселины все ниже и ниже.

Даже в середине августа на плантациях, где неумолчно журчит и струится вода, прохладно и свежо.

Возле истока верхнего ручья стоит грубо сложенный из камня сарайчик. В сарайчике садовые инструменты, стол, деревянный стул, на столе инжир и жбан с водой; в углу свалены кучей мешки.

Мариетта проскользнула в сарайчик, сжевала инжирину, улеглась на мешки и сразу же заснула как убитая.

Маттео Бриганте дал последние указания Пиццаччо и отправился домой. Было около трех утра. Танцы все еще продолжались.

Бриганте жил в бывшем дворце Фридриха II Швабского. Эта громадина, состоящая из разностильных строений, соединенных между собой коридорами, винтовыми лестницами, висячими мостиками, тянулась от улицы Гарибальди до улочек Старого города, до подножия храма святой Урсулы Урийской. Поначалу император повелел построить восьмиугольную башню, которая и образует ныне угол улицы Гарибальди и Главной площади: здесь его величество любил отдыхать после охотничьих забав в низине. Анжуйцы пристроили к башне дворец с портиками, теперешнюю городскую ратушу, обращенную фасадом к Главной площади. Неаполитанские короли нагромоздили еще множество весьма причудливых строений и распорядились поставить позади дворца разные службы, конюшни и складские помещения; было это в те времена, когда Порто-Манакоре еще вел широкую торговлю с далматским берегом. Нынешний Главный почтамт размещен в одном из барочных строений, притулившихся к Фридриховой башне, сплошь оплетенной вьюнком, который виден донне Лукреции из окна ее спальни. Все прочие здания превращены в жилые квартиры, и размещается там до сотни семейств. Женщины сушат белье, протянув веревки через двор, где некогда приплясывали под своими царственными всадниками кони; на "мостике вздохов" гуальони устраивают теперь побоища. Маттео Бриганте живет в одной из наиболее удачно расположенных квартир, над ратушей, ближе к углу, при квартире балкончик с низенькими арками постройки XVIII века, и жена Бриганте развела там вьющуюся герань и древовидную гвоздику. Маттео Бриганте снимает также у муниципалитета башню Фридриха II, так и не перестроенную под жилье, и в свою очередь сдает полицейскому комиссариату подвальные этажи: туда дон Аттилио сваливает папки с прекращенными делами. За собой Бриганте оставил верхние этажи "мой чердак", говорит он, "мое барахлохранилище".