Рославлев, или Русские в 1812 году - Михаил Загоскин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Напрасно вы так неосторожны.
– И, батюшка, на грех мастера нет! Как убережешься? Да вот спросите Владимира Сергеевича: он был кавалеристом, так знает, как обращаться с лошадьми, а верно, и его бивали – нельзя без этого. Да кстати, Владимир Сергеевич!.. взгляните-ка на мою тройку; ведь вы знаток.
– Позвольте мне после ею полюбоваться. Хозяин просил меня принимать гостей, а вот, кажется, приехал Ладушкин.
– И ее сиятельство княгиня Зорина. За версту узнаю ее шестерню. Охота же кормить овсом таких одров! Эки клячи – одна другой хуже!
Часа через два весь двор Николая Степановича Ижорского наполнился дормезами[45], откидными кибиточками, линеями, таратайками и каретами, из которых многие, по древности своей, могли бы служить украшением собранию редкостей хозяина. В ожидании обеда дамы чиннехонько сидели на канапе в гостиной, разговаривали меж собою вполголоса, бранили отсутствующих и, стараясь перенимать парижские манеры Лидиной, потихоньку насмехались над нею. Барышни прогуливались по саду; одни говорили о новых московских модах, другие расспрашивали Полину и Оленьку о Франции и, желая показать себя перед парижанками, коверкали без милосердия несчастный французской язык. В числе этих гостей первое место занимали две институтки, милые, образованные девицы, с которыми Лидины были очень дружны, и княжны Зорины, три взрослые невесты, страстные любительницы изящных художеств. Старшая не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel[46]; средняя, приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до того была чувствительна к собственному своему голосу, что не могла никогда промяукать до конца «ombra a dorata»[47] без того, чтоб с ней не сделалось дурно. Эти три сестры, которых и в стихах нельзя было назвать тремя грациями, прогуливались вместе и поодаль от других. Сделав несколько замечаний насчет украшений сада, посмеясь над деревянным раскрашенным китайцем, который с огромным зонтиком стоял посреди одной куртины, и над алебастровой коровою, которая паслась на небольшом лугу, они сели на скамейку против террасы дома, уставленной померанцевыми деревьями. В эту самую минуту сошел с нее Рославлев.
– Как смешон этот жених! – сказала средняя сестра. – Он только и видит свою невесту. Неужели он в самом деле влюблен в нее? Какой странный вкус!
– Il est pourtant bel homme![48] – возразила старшая. – Посмотрите, какой греческой профиль, какая правильная фигура, как все позы его грациозны!..
– Да, он недурен собою, – прибавила меньшая княжна. – Заметили ль, какой у него густой и приятный орган? Я уверена, у него должен быть или бас, или баритон, и если он поет «ombra adorata»…
– Я слышала, что он играет хорошо на скрыпке, – перервала средняя, – и признаюсь, желала бы испытать, может ли он аккомпанировать музыку Моцарта.
– У него тысяча душ, – сказала старшая.
– Et il est maitre de sa fortune![49] – прибавила средняя.
– Для чего маменька не пригласит его на наши музыкальные вечера? – примолвила меньшая. – Ему должно быть здесь очень скучно.
– Разумеется, – подхватила старшая. – Эта Лидина нагонит на всякого тоску своим Парижем; брат ее так глуп! Оленька хорошая хозяйка, и больше ничего; Полина…
– О, Полина должна быть для него божеством! – перервала меньшая.
– Не верю, – продолжала старшая, – его завели, и что тут удивительного? В деревне, каждый день вместе…
– Конечно, конечно, – подхватила меньшая. – Ах, как чудна маменька! Почему она не хочет знакомиться с своими соседями?
– Посмотрите, – шепнула старшая, – он на нас глядит. – Бедняжка! не смеет подойти. О! да эта сантиментальная Полина преревнивая!
– И пренесносная! Вечно грустит, а бог знает о чем?
– Хочет казаться интересною.
– Ах, боже мой, вот еще какие претензии!
Совсем другого рода шли разговоры в столовой, где мужчины толпились вокруг сытного завтрака. Буркин, выпив четвертую рюмку зорной водки, рассказывал со всеми подробностями, как персидской жеребец отшиб у него память. Ладушкин, Ильменев и несколько других второстепенных помещиков молча трудились кругом жирного окорока и доканчивали вторую бутылку мадеры. В одном углу Сурской говорил с дворянским предводителем о политике; в другом – несколько страстных псовых охотников разговаривали об отъезжих полях, хвастались друг перед другом подвигами своих борзых собак и лгали без всякого зазрения совести. Но хозяину было не до разговоров: он горел как на огне; давно уже пробило два часа, а губернатор не ехал; вот кукушка в лакейской прокуковала три раза; вот, наконец, в столовой часы с курантами проиграли «выду я на реченьку» и колокольчик прозвенел четыре раза, а об губернаторе и слуха не было.
– Что ж это в самом деле? – сказал хозяин, когда еще прошло полчаса, – его превосходительство шутит, что ль? Ведь я не навязывался к нему с моим обедом.
– Николай Степанович! – сказал дворецкой, войдя торопливо в столовую, – кто-то скачет по большой дороге.
– Слава тебе господи, насилу! Скорей кушать! Да готовы ли музыканты? Лишь только губернатор из кареты, тотчас и начинать «гром победы раздавайся!». Иль нет… лучше марш…
– Да это едет кто-то в тележке, сударь, а не в карете.
– Как в тележке? Э, дурак! что ж ты прибежал как шальной!.. Так это не губернатор… постой-ка… кажется… так и есть – наш исправник. Проси его скорей сюда: он, верно, прислан от его превосходительства.
Через минуту вошел небольшого роста мужчина с огромными рыжими бакенбардами, в губернском мундире военного покроя, подпоясанный широкой портупеею, к которой прицеплена была сабля с серебряным темляком. Не кланяясь никому, он подошел прямо к хозяину и сказал:
– Его превосходительство изволил прислать меня…
– Ну что, Иван Пахомыч, – перервал Ижорской, – скоро ли он будет?
– Его превосходительство изволил прислать меня…
– Да говори скорей, едет он или нет?
– Сейчас доложу. Его превосходительство изволил прислать меня уведомить вас, что он, по встретившимся обстоятельствам…
– Не может у меня обедать?
– Позвольте!.. Его превосходительство изволил прислать меня…
– Да тьфу, пропасть! говори без околичностей, будет он или нет?
– Сейчас… Изволил прислать меня, уведомить вас, что по встретившимся обстоятельствам он не может сегодня у вас кушать.
– Отчего?.. Почему?..
– Он получил сейчас важные депеши и отправился немедля в губернский город.
– Как! не пообедавши?
– Точно так-с.
– Ай, ай, ай! что такое?.. Видно, дело не шуточное?
Исправник пожал плечами, наморщил лоб и, погладив с важностию свои бакенбарды, сказал протяжно и значительным голосом: «Да-с». Все гости с приметным любопытством окружили исправника.
– Не знаете ли вы, что такое? – спросил Сурской.
– Формально доложить не могу, – отвечал исправник, – а кажется, большая экстра.
– Да когда он получил эти бумаги? – спросил предводитель.
– Аккурат в три часа.
– И вам неизвестно их содержание?
– Почему ж мне знать-с? – отвечал исправник с улыбкою, которая доказывала совершенно противное.
– Полно, любезный, секретничать!.. – заревел Буркин. – Как тебе не знать? Ты детина пролаз – все знаешь.
– Помилуйте-с! наше дело исполнять предписания вышняго начальства, а в государственные дела мы не мешаемся. Конечно, секретарь его превосходительства мне с руки; но, осмелюсь доложить, если б я что-нибудь и знал, то и в таком случае служба… долг присяги…
– Что вы с ним хлопочете, господа? – перервал Ижорской. – Я знаю этого молодца: натощак от него толку не добьешься. Пойдемте-ка обедать, авось за рюмкою шампанского он выболтает нам свою государственную тайну. Эй, малый! ступай в сад, проси барышень к столу. Водки! Господа, милости просим!
Хозяин повел княгиню Зорину; прочие мужчины повели также дам к столу, который был накрыт в длинной галерее, увешанной картинами знаменитых живописцев, – так, по крайней мере, уверял хозяин, и большая часть соседей верили ему на честное слово; а некоторые знатоки, в том числе княжны Зорины, не смели сомневаться в этом, потому что на всех рамах написаны были четкими буквами имена: Греза, Ван-Дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других известных художников. Гости сели; оркестр грянул «гром победы раздавайся!» – и две огромные кулебяки развлекли на несколько минут внимание гостей, устремленное на великолепное зеркальное плато, края которого были уставлены фарфоровыми китайскими куклами, а средина занята горкою, слепленною из раковин и изрытою небольшими впадинами; в каждой из них поставлен был или фарфоровый пастушок в французском кафтане; с флейтою в руках, или пастушка в фижмах, с овечкою у ног. Многим из гостей чрезвычайно понравился этот образчик Швейцарии; но появление янтарной ухи из аршинной стерляди, а вслед за ней двухаршинного осетра под соусом сосредоточило на себе все удивление пирующих. Деревенские гастрономы ахнули. Отрывок альпийской горы, зеркальное море, саксонские куклы, китайские уродцы – все было забыто; разговоры прекратились, и тихой ангел приосенил своими крыльями все общество.
