Рославлев, или Русские в 1812 году - Михаил Загоскин

– Как?.. вы хотите?..

– Эх, братец, не мешай! Добро, так и быть! ступай домой, Сергей Иванович; да смотри, чтоб вперед этого не было. Теперь у нас будут и без тебя больные. Слушай, Парфен! – продолжал Ижорской, идя навстречу к дворецкому, – у нас теперь в больнице нет никого больных…

– Да, сударь, слава богу!

– Врешь, дурак! осел! слава богу!.. Что, я губернатору-то пустые стены стану показывать? Мне надобно больных – слышишь?

– Слушаю, сударь! Да где ж я их возьму?

– И знать не хочу – чтоб были!

– Слушаю, сударь!

– Да постой-ка, Парфен! Ты что-то больно изменился в лице, – уж здоров ли ты?

– Слава богу-с!

– То-то, смотри, запускать не надобно; видишь, как у тебя глаза ввалились. Эх, Парфен! ты точно разнемогаешься. Не полечиться ли, брат?

– Нет уж, батюшка, Николай Степанович, помилуйте! Авось в дворне и без меня найдутся хворые.

– Да как не быть. Ступай же проворнее.

– А на всякой случай, что прикажете, если охотников не найдется?

– Ну, что тут спрашивать, дурачина! Вышел на улицу, да и хватай первого, кто попадется: в больницу, да и все тут! Что в самом деле, барин я или нет?

– Слушаю, сударь! Да не прикажете ли лучше нарядить с семьи по брату?

– И то дело! Смотри, отбери тех, которые пощедушнее: Правда, в отделение водяной болезни надобно кого-нибудь потолще да подюжее!..

– Позвольте! Я уговорю нашего пономаря: ведь он распретолстый-толстый; а рожа-то так и расплылась.

– В самом деле, уговори его, братец.

– Дать ему рубли полтора, так он целые сутки пролежит как убитый.

– Брось ему целковый. Да нет ли у тебя на примете кого-нибудь этак похуже, чтоб, знаешь, годился для чахотного отделения?

– Похуже?.. Постойте-ка, сударь! Да чего ж лучше? Сапожник Андрюшка. Сухарь! Уж худощавее его не найдешь во всем селе: одни кости да кожа.

– Точно, точно! Ай да Парфен! спасибо, брат! Ну, ступай же поскорей. Двое больных есть, а остальных подберешь. Да строго накажи им, как придут осматривать больницу, чтоб все лежали смирно.

– Слушаю, сударь!

– Не шевелились, колпаков не снимали и погромче охали.

– Слушаю, сударь!

– Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я и сам знаю, что смешно: да что ж делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод не хуже моего: у княгини Зориной оранжереи больше моих; а есть ли у кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К тому ж это и в моде… Нет, не в моде…

– Вы хотите сказать: в духе времени, – перервал Рославлев.

– Да, в духе времени. Это уж, братец, не экономическое заведение, а как бишь, постой…

– Человеколюбивое, – сказал Сурской.

– Да, да! человеколюбивое! а эти заведения нынче в ходу, любезный. Почему знать?.. От губернатора пойдет и выше, а там… Да что загадывать; что будет, то и будет… Ну, теперь рассуди милостиво! Если б я стал показывать пустую больницу, кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может, а надпись сделать не фигура.

– Да у тебя, как я вижу, большие планы, любезный! – сказал с улыбкою Сурской. – Ты хочешь прослыть филантропом.

– Полно, брат! по-латыни-та говорить! Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы не едут? Я разослал ко всем соседям приглашения: того и гляди, станут наезжать гости; одному мне не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать, – прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. – Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье?

– Да, Полина согласилась не откладывать далее моего счастия.

– Порядком же она тебя помаила. Да и ты, брат! – не погневайся – зевака. Известное дело, невеста сама наскажет: пора-де под венец! Повернул бы покруче, так дело давно бы было в шляпе. Да вот, никак, они едут. Ну что стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты свою невесту.

Хотя здоровье Оленьки не совсем еще поправилось, но она выходила уже из комнаты, и потому Лидина приехала к Ижорскому с обеими дочерьми. При первом взгляде на свою невесту Рославлев заметил, что она очень расстроена.

– Что с вами сделалось, Полина? – спросил он. – Здоровы ли вы?

– C'est une folle![41] – сказала Лидина. – Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят о войне с французами. И как вы думаете? ей пришло в голову, что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!

– Я надеюсь, – отвечал Рославлев, – что Наполеон не решится идти в Россию; и в таком случае даю вам честное слово, что не надену опять мундира.

– А если он решится на это?

– Тогда эта война сделается народною, и каждый русской обязан будет защищать свое отечество. Ваша собственная безопасность…

– О, обо мне не беспокойтесь! Мы уедем в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх того, разве Наполеон не был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у этих варваров – испанцев?

– Но наша национальная честь, сударыня… наша слава?

– И полноте! Вы и в каком случае не пойдете в военную службу.

– Даже и тогда, когда вся Россия вооружится?

– Даже и тогда. Послушайте! Если вы хотите жениться на будущей неделе, то и не думайте о службе; в противном случае оставайтесь женихом до окончания войны. Я не хочу, чтоб Полина рисковала сделаться вдовою или, что еще хуже, чтоб муж ее воротился без руки или ноги… Но вот брат; перестанемте говорить об этом. Вы знаете теперь, чего я требую, и будьте уверены, что ни за что не переменю моего решения. Quelle folie![42] Во Франции женятся для того, чтоб не попасть в конскрипты[43], а вы накануне вашей свадьбы хотите идти в военную службу.

– Насилу ты, сестра, приехала! – закричал Ижорской, идя навстречу к Лидиной. – Ступай, матушка, в гостиную хозяйничать, вон кто-то уж едет.

– Что за экипаж! – сказала Лидина. – Неужели это карета?

– Не погневайтесь, сударыня! домашней работы. Это едет Ладушкин. – Ах, боже мой!.. и в восемь лошадей!

– Разумеется, он человек расчетливый: ведь они будут целый день на чужом корму.

– А это кто? посмотрите справой стороны – как будто б в дилижансе?

– Это катит в своей восьмиместной линее княгиня Зорина со всем семейством.

– Какой ридикюльный[44] экипаж!

– Не щеголеват, да покоен, матушка. А вон, никак, летит на удалой тройке сосед Буркин. Экие кони!.. Ну, нечего сказать, славный завод! И откуда, разбойник, достал маток? Все чистой арабской породы! Вот еще кто-то… однако мне пора приодеться; а вы, барыни, ступайте-ка в гостиную да принимайте гостей.

Рославлев взял под руку Сурского и, отведя его к стороне, рассказал ему свой разговор с Лидиной.

– Что ж ты намерен делать? – спросил Сурской, помолчав несколько времени.

– А что сделаете вы, если у нас будет народная война?

– Я не жених, мой друг! Мое положение совершенно не сходно с твоим.

– Однако ж что вы сделаете?

– Сниму со стены мою заржавленную саблю и пойду драться.

– И после этого вы можете меня спрашивать!.. Когда вы, прослужив сорок лет с честию, отдав вполне свой долг отечеству, готовы снова приняться за оружие, то может ли молодой человек, как я, оставаться простым зрителем этой отчаянной и, может быть, последней борьбы русских с целой Европою? Нет, Федор Андреевич, если б я навсегда должен был отказаться от Полины, то и тогда пошел бы служить; а постарался бы только, чтоб меня убили на первом сражении.

– Я не сомневался в этом, – сказал Сурской, пожав руку Рославлеву. – Да, мой друг! всякая частная любовь должна умолкнуть перед этой общей и священной любовью к отечеству!

– Но, может быть, это одни пустые слухи, и войны не будет.

– Нет, мой друг! – сказал Сурской, покачав сомнительно головою, – мы дошли до такого положения, что даже не должны желать мира. Наполеон не может иметь друзей: ему нужны одни рабы; а благодаря бога наш царь не захочет быть ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу врагам. У нас нет крепостей, но русские груди стоят их. Я также получил письмо из Москвы, и хотя война еще не объявлена, а вряд ли уже мы не деремся с французами.

Широкоплечий, вершков десяти ростом, господин в коричневом длинном фраке, из кармана которого торчал чубук с янтарным мундштуком, войдя в комнату, перервал разговор наших приятелей.

– Здравствуйте, батюшка Федор Андреевич! – заревел он толстым басом. – Бог вам судья! Я неделю провалялся в постеле, а вы, нет чтоб проведать, жив ли, дискать, мой сосед Буркин.

– Я, право, не знал, чтобы вы были нездоровы, – сказал Сурской.

– Да, сударь, чуть было не прыгнул в Елисейские. Вы знаете моего персидского жеребца, Султана? Я стал показывать конюху, как его выводить, – черт знает что с ним сделалось! Заиграл, да как хлысть меня под самое дыханье! Поверите ль, света божьего невзвидел! Как меня подняли, как раздели, как Сенька-коновал пустил мне кровь, ничего не помню! Насилу на другой день очнулся.