Книга 1. Цепные псы одинаковы - Иней Олненн

— Тебя готтары прислали, сынок?

Мальчонка кивнул, судорожно сжимая обеими руками палочку, потому что Ингерд и Ян, минуту назад едва не вцепившиеся друг другу в глотку, внушали ему ужас.

— И что же они просили передать? — так же ласково спросил знахарь.

Мальчик сглотнул и шепотом сказал:

— Готтары собрали отунг у священного дуба и желают видеть вас там. Сейчас.

Произнеся это, мальчонка развернулся и опрометью кинулся бежать, только пятки босые засверкали.

Ян нахмурился и, ни на кого не глядя, вышел за дверь. Ингерд, колебавшись всего лишь мгновение, отправился за ним. Знахарь, в сердцах зашвырнув полено в угол, наскоро умылся и поспешил следом. Ходил он не слишком скоро, поэтому, когда до поляны добрался, там уже было все племя.

Много народу собралось у священного дуба, но все же несравнимо меньше, чем в тот день, когда принимали они в семью чужака-Волка. Глазами знахарь отыскал Ингерда, просто это было, поскольку сидел он чуть в стороне — то ли сам так решил, то ли сидеть с ним не захотел никто. Вяжгир направился к нему и сел на траву около. Сразу почуял тяжкую скорбь, витающую промеж мужей, разбавленную тревогой и еще не остывшей яростью позавчерашнего боя. Молча встретили они Яна, многие винили его в том, что в суровый час не было его в стане, но ни слова упрека не услыхал Ян, хоть и не легче ему от этого было.

У дуба, у самых его корней сидели готтары — старейшины Соколиного племени. Много лет им было, давние времена они знали и далекие времена помнили, и мудрее их не отыскать было человека в среднем течении Стечвы. Белые рубахи были на них надеты — в знак скорби, и опирался каждый на посох верхней власти — древнюю кривую палку с выжженными на ней Рунами Заклятий. От готтара к готтару передавались они, и многие руки до блеска отполировали их, все сучки, все зазубринки сгладили. Сидели они прямо, безмолвные и суровые, как скалы, на которых не растет трава и которые не может отогреть солнце. И сказал один из них, седой, как лунь, и был он дедом Яна, отцом его отца:

— Тучи нынче над Соколиным племенем, и темны дома наши. Тридцать лучших бойцов потерял наш род, тридцать жен остригли свои дивные волосы, потому что ушла их сила. Время мелких ссор и драк закончилось. Война начинается отныне. Зимою лютой встанет Стечва, и лед сделается красным.

И сказал другой готтар, самый старый из рода Веров:

— Холодный ветер гудит в наших очагах, страх гуляет промеж людей, ибо не выстоять нам против Росомах, Выдр и Мышей, если примкнут к ним Вепри. Сказывают, сила темная, никем не названая, им помогает.

И сказал третий старик, что из Райалов, амулетов на груди своей коснувшись:

— Головы лишилось племя, а без головы телу не жить. В лихую годину негоже разобщаться, а посему решить надо, кому стать Высоким Янгаром.

Много славных воинов было среди Соколов, сильных, храбрых, и мудры были готтары, споры предвидя, а потому, посовещавшись заранее, свое решение сказали первыми:

— Непросто назвать такого человека, но таков человек есть. По нашему разумению — это Ян Серебряк, и дух рода одобрил нашу догадку. Теперь слово за вами, Соколы.

Ингерд видел Яна со спины, тот словно бы окаменел, сидел, не шелохнувшись. Тишина стояла такая, что слышно было, как шелестит ветер в листве, молчали воины, уперев в землю мечи, молчали седовласые готтары, что сидели у корней дубовых узловатых, они слово свое уже сказали, и молча глядел на всех вечувар.

Ингерд поднял лицо к небу. Вечернее небо от облаков очистилось, засинелось и лишь тихо алело там, где спряталось солнце. И вдруг в этой тишине раздался звон — глухой, грозный, это стукнулась о щит рукоять меча. Потом еще и еще. А потом вся поляна огласилась грохотом, он вспугнул птиц и смолк. Ян подошел к пригорку, на котором высился вечувар — хранитель рода, и на колено опустился, голову низко склонил и долго так оставался. А когда поднялся, повернулся к племени своему, и не узнал его Ингерд. Был перед ним не молодой безрассудный Сокол, а сильный, многоопытный воин, муж; не птенец слабокрылый, а могучая птица. Увидели это и остальные Соколы, и вздох одобрения колыхнулся меж них. Первыми подошли к нему янгры и положили к ногам его свои мечи, и в торжественном и гордом молчании так же поступили все воины племени — Серебряки, Райалы и Веры.

Ян стоял неподвижный, и подошел к нему кхигд, чье лицо было замотано ветхой тряпицей, и закружил вокруг него, хриплым голосом завел песню, не простую, обрядовую, и при каждом его шаге перестукивались меж собой деревянные плашки, что на поясе у него висели. Колыхалось серое домотканое одеяние, постукивали плашки, и Ингерд почуял, как повело его куда-то, будто в сон, и остальных с ним одинаково. Но кхигд замолк, глубокую чашу с вином, из падуба вырезанную, Яну поднес. Отпил Ян из чаши и кхигду вернул. Взял тогда кхигд его руку, по запястью кинжалом острым полоснул и раной кровавой в чашу опустил. А как смешалась кровь с вином, вино то кхигд поровну плеснул под ноги вечувару да к корням дуба, а остальное на груду мечей, что обещались отныне за Яном в бой идти. Потом один из готтаров протянул Яну тяжелый щит, потемневший от долгой службы, он был весь в рубцах, как тело опытного бойца, дожившего до старости, то был щит Кассара Серебряка, отца его, а меч был похоронен вместе с ним. Дрогнули губы Яна, когда окровавленные пальцы сомкнулись на держале, дед его видел это, а больше никто.

Так стал Ян Высоким Янгаром племени Серебристого Сокола, и было ему в ту пору от роду двадцать пять зим.

Потихоньку угасал день. Тяжелым он был, но не более тяжким, чем вчерашний, и мало кто надеялся, что завтрашний окажется лучше. Чуяли Соколы свою беду, их и без того небольшое число было, а теперь племя, тридцать славных бойцов потерявшее, и вовсе походило на дерево, с которого сняли кору, ибо такое дерево скоро засыхает…

Откуда-то с вышины небесной упал вдруг пронзительный, печальный соколиный крик и замер, не коснувшись остывающей земли.

— Это знак, — сказали готтары. — А потому настало время для тризны.

Вместе со всеми пошел Ингерд не вересковый берег, там, в ложбине широкой меж курганами надлежало спеть девять обрядовых песен. Ингерд не знал этих песен, в его краях погребальным ладьям пело Море, но он все равно пошел, потому что уже не мог провести черту между Волчьим племенем и Соколиным, не было теперь этой черты, ибо началась война.

Вересковый берег встретил Соколов угрюмой тишиной. Холодный туман белесой паутиной окутал кочки, поросшие жухлой прошлогодней травой, прозрачными каплями осел на вересковых ветках. Соколы любили простор, и вересковый берег был широким, раздольным, чтоб хватало куда кинуть взор живым, а курганы — высокими и пологими, чтоб привольно было мертвым. Вот лежат они, что звери исполинские, спят крепко, и птицы над ними не летают, и зверь далеко вокруг обходит, ибо есть у этих мест хозяева, и на владения их никто не зарится.

Ингерду хорошо было здесь, его отпускала злая тоска, бёрквы тут не летали, потому как не было для них тут добычи. Он поглядел на Яна, Ян возглавил собой круг — ведь янгаром он стал отныне — и был суровым лик его и темны глаза, сам сидит, спина прямая, ноги скрестил и на колени меч положил. А за плечами его свежий курган высится, а в кургане том отец его лежит, да брат, да еще двадцать восемь молодых Соколов.

Две сотни воинов сели кругом, и все они были молоды, ибо редко кто с мечом в руке доживал до старости. Вот и Ян еще даже собственным гнездом обзавестись не успел, а голова его уже в два раза в цене повысилась: будут враги за молодым янгаром охотиться, как охотились за отцом его, ведь сказали готтары: без головы тело не живет, а потому будет спрос на серебряные кудри по ту сторону Стечвы.

Знал это Ян, и яростной решимостью горели глаза его. Знали это Соколы и готовились стеной стать за своего янгара, и Ингерд это тоже знал и обещал себе быть около Яна столько, сколько достанет его сил. Нелегко далось ему такое обещание, ибо разные у них теперь дороги были, и на каждой смерть поджидала их.

И когда последний светлый луч тихо растаял в засиневшем небе, Ян запел. В первый раз он был запевающим, и потому сначала голос его был слаб. Но уже на второй строке он окреп, вошел в силу, но не было в нем печали — чистой, как слеза, и хмельной, как пенный мед, а была в нем ярость — горячая, как кровь на острие меча, и боль — как огонь.

И подхватили голос Яна другие воины и ударили в щиты, и не слыхал еще такого вересковый берег, и почуял Ингерд, что захватила эта ярость и его, опалила лицо, растревожила сон погребальных курганов. И когда один за одним поднимались воины, выходили в круг и под звон щитов творили обрядовый танец, Ингерд понял, что это и есть настоящая тризна, когда каждый делится своим горем и неутоленным гневом вместо того, чтобы предаваться отчаянию и тревожным воспоминаниям. И по тому, как дрожал и переливался вечерний воздух, как колыхались тени по бокам курганов, понял Ингерд, что любо мертвым слушать такие песни и в радость им танец под звон щитов.