Мера прощения - Александр Чернобровкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На мостик пришел Гусев с чаем и бутербродами. Я ставлю свой стакан на приемо-передающий блок локатора, рядом кладу толстый, в два пальца, кусок хлеба, на который намазан сантиметровый слов масла, а сверху прилеплена дюймовой толщины ветчина – щедрая рука у Сереги! В мой рот бутерброд влезает с трудом. Утешаюсь мыслью, что Гусев относится ко мне хорошо, ведь для его уровня развития лучшим считается то, что больше. Отрывая лицо от тубуса, но не отрывая глаз от экрана, я отгрызаю куски бутерброда и запиваю их чаем. Иногда не успеваю откусить, приникаю к тубусу с хлебом в зубах и, когда обстановка разряжается, одними губами отщипываю размякший кусок. Время от времени даю матросу команду взять чуть левее или правее, и он, не снимая судно с авторулевого, подкручивает по градусу, не давая системе рассогласоваться.
Вот и осталось позади скопление джонок, вот и выбрались мы на рекомендованный курс. Я командую Гусеву, и он быстро поворачивает. Я последний раз смотрю на экран локатора и глубоко, с чувством выполненного долга вздыхаю: фу-у, отстрелялись... И тут только замечаю, что уже светло и что миль на семь видно и без локатора.
Зачем я все это делал? Зачем рисковал чужими и, главное, своей жизнью? Мог же не менять курс, выбранный капитаном, а спокойно прокунять четыре часа в лоцманском кресле. Скорее, из протеста против капитанской трусости показывал удаль, решив, что если уж торчать на вахте, то сделать так, чтобы она пролетела, а не ползла, как осенняя муха по иллюминатору. Или чтобы убедиться, что мне все удается, как в судовождении, так и в расследовании, что нашел ниточку и теперь размотаю клубок.
18
После завтрака состоялись похороны. Проходили они на корме. Любопытных собралось много, но родственники покойного отсутствовали, и, наверное, поэтому особой скорби не замечалось, наоборот, посмеивались. Не от душевной черствости, а скрывая жалость, которая вроде бы неуместна.
Сергей Гусев накладывал последние стежки длинной цыганской иглой с просмоленной ниткой на парусиновый мешочек, в котором лежал труп. Мертвая птица казалось сильно похудевшей, едва ли толще своих ножек. Коготки подогнулись, будто цеплялись за невидимую ветку. Тараканья диета не пошла птице впрок. Мы ведь часто травили их всякой химией, которую они пожирали с превеликим удовольствием, а если и дох какой, то, наверное, от обжорства.
Гусев зашил мешок, привязал к нему «в ногах» большой болт, положил на обрез доски-дюймовки. Он и Остапенко подняли доску и, исполняя губами похоронный марш, понесли к борту. Шагали медленно и тянули ногу, как часовые у мавзолея. Добравшись до фальшборта, Сергей положил свой конец доски на планширь, перешел к напарнику. Взявшись одной рукой за доску, второй оба отдали честь: Гусев – правой, Остапенко – левой. Исполняя губами гимн Советского Союза, они медленно подняли конец доски. Саван пополз по ней и, замерев на миг на краю, точно запнувшись перед решительным шагом, соскользнул в белесо-голубые буруны за кормой.
Слева от меня стояла дневальная Нина. Обхватив руками плечи, она смотрела на похоронщиков с удивлением, будто в саван зашит живой человек, но почему-то никто, кроме нее, не понимает этого. Когда саван застрял на краю доски, Нина подалась вперед, словно хотела подхватить его. Левее нее стоял Маркони. Он усмехнулся, но правая бровь поднималась и опускалась, будто покачивалась на волнах. Рука потянулась к брови, наверное, чтобы унять тик. Нет, к очкам, которые были протерты о рубашку на груди. Без очков лицо начальника рации было как у простуженного человека – с воспаленными глазами и набрякшим носом. Оно повернулось ко мне, хотело что-то сказать, но нас опять разъединила дневальная, отшатнувшаяся назад.
– Не хотел бы, чтобы меня так похоронили, – произнес я. – А если живой? Пытаешься вырваться, всплыть, а тебя утягивает все глубже, глубже – бр-р!..
Дневальная посмотрела на меня с жалостью, будто я действительно иду ко дну, зашитый в саван, а она ничем не может помочь.
– Хорошо, если акула перехватит, – продолжал я. – Перекусит меня напополам – и конец мукам!
Нина, прикрыв рот ладошкой, то ли всхлипнула, то ли взвизгнула, то ли хихикнула и убежала в надстройку. Реветь, наверное. Начальник рации проводил ее страстным взглядом. Где-то я читал, что у некоторых сексуальных маньяков желание вызывает вид смерти, покойника. Нет, куда-то не туда я лезу, все подряд на Маркони гружу. Наверное, в подсознание наше заложено фильмами и книгами, что убийца должен обладать всеми существующими на земле пороками. А в жизни бывает совсем наоборот.
Помню, на летних каникулах после восьмого класса пришел я с приятелем на танцы. В перерыве подошел к нам паренек из параллельного класса, смирный такой, стеснительный, постоянно пиджачок одергивал, коротковатый на него. Пойдемте, говорит, ребята, выпьем на прощанье, и показывает трехлитровую бутыль самогонки. Выпить мы всегда были пожалуйста. Дернули по первой, я и спросил: «Уезжаешь учиться?» Да нет, отвечает, в тюрьму сажусь. Оказывается, часа два назад вернулся его отец домой пьяный и начал бить жену. Сын заступился за мать, во время потасовки схватил подвернувшийся под руку топор и... Мать отдала ему все деньги, что были в доме, сказала, чтоб бежал, прятался где-нибудь, а он купил самогона, выпил с нами и пошел сдаваться. Мы проводили его до райотдела милиции. На пороге он долго прощался с нами. Открыл тяжело, двумя руками, стеклянную дверь, точно она была стальная, а закрыв за собой, обернулся, прижался к ней лбом. На отрешенном лице появилась и исчезла грустная, теплая улыбка. Казалось, что стоит он на задней площадке автобуса, который вот-вот тронется. Обычный пассажир обычного автобуса...
Маркони, правда, поступил не совсем обычно. Подойдя к фальшборту, он плюнул в клокочущую кильватерную струю. Плюнул со смаком, как на могилу врага. И потер шрам на лбу. Если бы шрам не был старым, я бы подумал, что схлопотал его начальник рации от помполита, и сейчас, как бы вторично похоронив обидчика, не может понять, почему шрам не исчезает.
Ко мне подошел боцман, отвлек от наблюдения.
– Я попервах против был, – начал оправдываться на всякий случай Степаныч, но, не заметив в моих глазах осуждения, перестроился на ходу, – а потом думаю, пусть хоронят. Все-таки божья тварь... Им, правда, смешно, не понимают...
– Молодые, дуркуют.
– Во-во, здоровые жеребцы, дури хоть отбавляй. Раньше бывало...
Слушать о том, что раньше и волны были выше и море солонее, я не имел желания.
– Извини, Степаныч, радиограмму надо отправить, – перебил я и заспешил за начальником рации, уходящим в надстройку.
Само собой, никаких радиограмм отправлять мне не надо. Служебную, сводку в пароходство на восемь утра, уже отстучали, а от личных я стараюсь воздерживаться. Я приучил жену, что если молчу, значит, все в порядке. Получи она сейчас радиограмму, даже с самыми нежными комплементами, подумает, что разводиться собрался. Или что-нибудь похуже. Однажды, позабыв о разнице во времени, позвонил я домой через спутник из Атлантики. Слышимость была настолько хороша, будто говорю из телефона-автомата, что на углу нашего дома. Жена жутко перепугалась: мне показалось, что слышу, как стучит об ее ухо телефонная трубка в трясущейся руке. Еще больше, наверное, испугался тот, кто отрабатывал за меня на супружеском ложе. В общем, ночь я им обломал. Жена долго поминала этот звонок: мол, ну и шуточки у тебя!
Я пошатался по судну, заглянул в спортзал. Полюбовавшись покрытыми пылью спортивными снарядами, решил не беспокоить их, а то уж точно не засну. Странно, прошли почти сутки, как я встал с кровати, а сна ни в одном глазу. И в то же время не могу и не хочу делать ничего: сладкие вялость и одурь заполнили голову и тело. Такое впечатление, словно меня окунули в бочку с теплым медом, который мешает двигаться, он впитывается в поры и попадает прямо в мозг. Я решил смешать эту сладость с кислой работенкой – подтянуть отчетность по военной подготовке. День в неделю я должен посвящать занятиям с личным составом, а результаты записывать в специальную тетрадь. Кончено же, никакой старпом этого не делает. Глупо тратить время на то, что никогда не пригодится. Я записал темы занятий, благо вояки облегчили работу, выдав график, чему и в какой последовательности учить, а потом набрал с подволока результаты, с которыми матросы и мотористы сдали зачеты, и поставил оценки – всем четверки и пятерки, кроме повара. Стряпая занятия комсоставу, я поставил два трояка: четвертому помощнику как самому молодому по возрасту, и четвертому механику как самому старому в пароходстве четвертому. Думаю, не обидятся. В моринспекции капитан-наставник по военной подготовке за тройку столько крови из них выпьет, что вампиру нечего будет делать. Как-то, по молодости, поинтересовался я у этого капитана-наставника, зачем мне знать маневры для защиты от оружия времен Отечественной войны. Разве уклонишься от торпеды с головкой самонаведения или от атомной бомбы? Но спорить с военными – что трактор задницей пятить. Остается утешиться тем, что кондовы они во сем, в том числе и в составлении учебных планов. Даже человек, не имеющий представления о предмете преподавания, сможет отчитаться о проведении занятий. Инструкции составлены примерно так: возьмите в правую руку ложку, зачерпните, держа ее в горизонтальном положении, вогнутой стороной вверх, из тарелки суп и т. д. Опорожнивший тарелку за пять-десять минут получает оценку «отлично», за десять-пятнадцать – «хорошо», за пятнадцать-шестьдесят – «удовлетворительно», а какую ставить жравшим больше часа – обычно не указывается. Вроде бы нудная работа, а не прибавила сна в мои глаза. Я все еще пребывал в странном состоянии полудремы. На ум приходило выражение древних греков, которое утверждали, что люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в море, и хотелось перефразировать, что люди делятся на спящих, бодрствующих и тех, кто в море.