Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

Муж Дейзи — он был настолько старше, что годился ей в отцы, — умер три года тому назад. Сейчас ее губы двигаются: она думает о том, что он приходил к ней прошлой ночью, во сне — если кому захочется называть это сном. Дейзи стряхивает пепел в большую стеклянную пепельницу. «У тебя природный дар любви», — часто говорил ей муж. В окно она видит молодую пару, они едут мимо: это племянник Кэтлин Бёрнем со своей девушкой. Едут на помятом «вольво», обклеенном бамперными стикерами сверху донизу; Дейзи это напоминает старые чемоданы с ярлыками-наклейками, с какими путешествовали когда-то, в давние времена. Она заметила, что говорила девушка, а паренек вел машину и молча кивал. Вглядываясь сквозь облетевшие ветви кустов, касавшиеся окна, Дейзи подумала, что разглядела надпись на одном из стикеров: «Представь себе кружащуюся в вихре горошину!» — а под надписью — изображение Земли.

Она раздавила сигарету в большой стеклянной пепельнице сразу, как увидела Хармона. Из-за медлительной походки и ссутулившихся плеч он выглядел гораздо старше, чем был на самом деле, и даже одного быстрого взгляда ей оказалось достаточно, чтобы разглядеть, что глубоко внутри он несет печаль. Однако его глаза, когда Дейзи открыла ему дверь, светились живостью и простодушием. «Спасибо тебе, Хармон», — сказала Дейзи, беря у него из рук пакетик с пончиком, который он всегда приносил ей.

Она оставила пакет на кухонном столе, покрытом красной клетчатой скатертью, рядом со вторым пакетом, который положил там Хармон. Она съест пончик позже, с бокалом красного вина.

В гостиной Дейзи опустилась на диван, скрестив полные лодыжки. И снова закурила сигарету.

— Ну как ты, Хармон? — спросила она. — Как мальчики?

Ведь она знала, что именно в этом и была его печаль. Четверо его сыновей выросли, их разбросала жизнь. Они приезжали в гости, появляясь в городе, — взрослые, большие мужчины, а она помнила, как в прошедшие годы Хармона никогда нельзя было встретить одного. Всегда при нем был хотя бы один (или больше) из его маленьких, потом — подросших сыновей, носившихся по скобяной лавке по субботам, окликавших друг друга на стоянке, перекидывавшихся мячом, кричавших отцу, чтобы поторопился.

— У них все хорошо. Кажется, хорошо. — Хармон сел на диван рядом с Дейзи. Он никогда не садился в старое кресло Коппера. — А как ты, Дейзи?

— Коппер приходил ко мне прошлой ночью. Во сне. Правда, мне не казалось, что это сон. Я могла бы поклясться, что он приходил… ну, оттуда, где он теперь… навестить меня. — Дейзи повернулась лицом к Хармону, вглядываясь в него сквозь сигаретный дымок. — Тебе кажется, что это бред сумасшедшего?

Хармон пожал плечами:

— Не знаю, есть ли у кого монополия — знать про эти дела, что бы кто ни говорил про то, во что верит или не верит.

Дейзи кивнула:

— Ну, он сказал, что все прекрасно.

— Все?

Она тихонько засмеялась, и глаза ее сощурились, когда она снова поднесла к губам сигарету.

— Все.

Они оба оглядели маленькую, с низким потолком гостиную, дым сигареты облачком стоял над ними. Как-то во время летней грозы они вот так же сидели в этой комнате, и небольшой электрический шар — шаровая молния — влетел в полуоткрытое окно, потрескивая, абсурдно быстро облетел стены и через то же окно вылетел обратно.

Дейзи откинулась на спинку дивана, одернула голубой свитер на большом мягком животе.

— Не надо никому говорить, что я Коппера вот так видела.

— Не надо.

— Ты хороший друг, Хармон.

Он ничего не ответил, погладил ладонью диванную подушку.

— Знаешь, племянник Кэтлин Бёрнем приехал в город со своей девушкой. Я их видела — они мимо проезжали.

— Они как раз на марине были.

Хармон рассказал, как девушка положила голову на стол. Как она сказала парню: «Перестань меня нюхать!»

— Ах, прелесть какая! — Дейзи снова тихонько засмеялась.

— Господи, как я люблю молодых! — сказал Хармон. — Людям нравится думать, что молодежь тащит наш мир ко всем чертям. Но ведь это же неправда, ты согласна? Они полны надежд, с ними все в порядке — и так и должно быть.

Дейзи все улыбалась.

— Все, что ты говоришь, — совершенно верно.

Она в последний раз затянулась сигаретой, наклонилась к столу — загасить ее в пепельнице. Как-то она призналась Хармону, что однажды они с Коппером подумали, что она беременна: как они были счастливы! Но этому не суждено было сбыться. Она не собиралась снова об этом упоминать. Она просто положила ладонь на его руку, ощутила, как выпуклы костяшки его пальцев.

Минутой позже они оба поднялись с дивана и пошли по узкой лестнице наверх, в маленькую комнату, где солнце сияло в окно, заставляя светиться красную стеклянную вазу на комоде.

— Я так понимаю, тебе там ждать пришлось.

Бонни рвала темно-зеленую шерстяную ткань на длинные полосы. Мягкая кучка таких полос уже лежала у ее ног, лучи предполуденного солнца рисовали узоры на сосновых половицах, падая сквозь мелкие стекла окна, у которого она сидела.

— Жалко, тебя там не было. Вода сегодня — просто загляденье. Спокойная, гладкая. Правда, сейчас ветерок поднимается.

— Ну, думаю, залив я и отсюда видеть могу. — Бонни не поднимала на него глаз. Ее длинные пальцы продолжали работу. Золотое обручальное кольцо, слишком широкое под костяшкой пальца, поблескивало на солнце с каждым движением руки. — Я считаю, это уж ни в какие ворота не лезет — заставлять тебя ждать.

— Да нет. — Хармон уселся в эркере, выходившем на залив. Он думал о той юной паре. — Ну, может, и так. Все было как обычно.

— А ты мне пончик принес?

Хармон выпрямился в кресле.

— Ох ты, черт! Надо же! Я забыл. Оставил его там. Пойду схожу за ним, Бонни.

— Брось.

— Пойду.

— Сядь.

Он еще не встал, но уже был готов, уже оперся руками о подлокотники кресла, согнул ноги в коленях. Теперь он, поколебавшись, откинулся на спинку, взял журнал «Ньюсуик» со столика рядом с креслом.

— Хорошо бы ты вовремя про него вспомнил.

— Бонни, я же сказал…

— А я сказала — брось!

Хармон листал журнал не читая. Слышался только звук рвущейся ткани — Бонни продолжала работать. Через некоторое время она сказала:

— Я хочу, чтобы этот коврик смотрелся как земля в лесу. — Она кивнула в сторону куска ткани горчичного цвета.

— Должно быть здорово, — отозвался он.

Бонни уже много лет плела коврики. Делала венки из засушенных роз и восковницы, шила стеганые куртки и жилеты. Бывало, она поздно засиживалась, делая все это. А теперь она засыпала в восемь вечера, поднималась еще до света, и часто он, просыпаясь, слышал стрекот ее швейной машинки.

Хармон закрыл журнал и смотрел, как Бонни встает, стряхивает с себя крохотные кусочки зеленой шерсти. Она грациозно нагибается и укладывает полосы ткани в большую корзину. Бонни выглядит теперь совсем не так, как та женщина, на которой он женился. Впрочем, ему это не так уж важно, его просто поражает, что человек может так измениться. Она сильно раздалась в талии — но ведь и он тоже. Волосы у нее, теперь поседевшие, подстрижены очень коротко, почти по-мужски. Она перестала носить ювелирные украшения, кроме обручального кольца. Вес она вроде бы не набрала, только вот в талии потолстела. А он весь стал толстый и много волос потерял. Может, ей это неприятно. И он снова подумал о той юной паре. О девушке с ясным голосом и волосами цвета корицы.

— Слушай, давай прокатимся на машине.

— Ты только что прокатился. Мне нужно яблочный соус сделать и заняться этим ковриком.

— Кто-нибудь из мальчиков звонил?

— Пока нет. Надеюсь, Кевин скоро позвонит.

— Хорошо бы он позвонил сказать, что они ребенка ждут.

— Ох, дай им время, Хармон. Что за нетерпеж, господи прости!

Но ему мечталось о множестве — о полных закромах — внуков, заполонивших все вокруг. После всех лет сломанных ключиц, прыщей, клюшек и бейсбольных бит, потерянных коньков, ссор, валяющихся повсюду учебников, волнений из-за того, что от мальчишек пахнет пивом, ожидания машины, подъезжающей к дому посреди ночи, беспокойства из-за подружек и из-за тех двоих, у которых нет подружек… Все это непрестанно держало их с Бонни в состоянии растерянности, будто в их доме всегда, ну просто всегда обнаруживалась какая-то протечка, требующая починки, и часто случалось так, что он думал: «Господи, хоть бы они поскорее выросли!»

А потом они выросли.

Хармон думал, что у Бонни возникнет тяжкое чувство опустевшего гнезда, что ему придется повнимательнее за нею следить. Он знал, да, впрочем, все знали по крайней мере одну семью, где дети выросли, а жена просто взяла да и сбежала сломя голову. Однако Бонни, казалось, стала спокойнее, наполнилась какой-то новой энергией. Она вступила в книжный клуб, вместе еще с одной женщиной взялась писать поваренную книгу с рецептами первых поселенцев, которую небольшое издательство в Кэмдене обещало напечатать. Бонни стала плести больше ковриков и продавала их в какой-то магазин в Портленде. Первый свой чек она принесла домой с лицом, зардевшимся от удовольствия. Он просто никогда и подумать о таком не мог, только и всего.