Чудеса специальным рейсом (сборник) - Марианна Гончарова

– Фимуля, – предложила Манюня на их с Фимой свадьбе, – поедем в свадебное путешествие в Ленинград. Пойдем на Мойку, двенадцать… А?

Фима по натуре был философ. Он не умел конкретно отвечать на вопрос. Он умел его обсуждать. Вопрос поездки обсуждался несколько лет.

Манюня звонила маме:

– Мы завтра едем!

Назавтра она звонила снова:

– Мы уже не едем…

Еще через несколько лет после рождения Ларочки, а потом и Мишки они наконец взяли билеты в Ленинград. Но Фима заболел.

– Мы снова не едем, – звонила Манюня родителям, – у Фимы радикулит…

Но однажды, перед очередной проверкой на предмет подпольного шитья верхней мужской одежды, предупрежденный заранее Фима, разнося по знакомым отрезы, вдруг взял и обиделся.

– Хватит! – вскричал он голосом трагика. – Свободы! Надоело! Надоело слышать условный стук! Надоело говорить пароль! Ехать! К маме!

Фимина мама жила в Израиле.

– Только после Ленинграда! – отрезала Манюня.

Ничего не оставалось делать. Фиме пришлось согласиться.

Была суббота. На Мойку, 12, пришли рано утром. В арке при входе в музей Пушкина висело объявление: «Музей закрыт на реконструкцию до 1987 года».

На дворе стояло лето восемьдесят второго. Документы были уже поданы. С работы их уже уволили. Манюня прислонилась спиной к стене и закрыла ладошками лицо.

– Слушай, – вдруг загорелся всегда нерешительный Фима, закинув голову и разглядывая здание, – вон открытое окно. Я подсажу тебя, ты подтянешься и заглянешь. А вдруг там его, Пушкина, кабинет! А я тебя внизу подержу за ноги.

Так и сделали. Фима кряхтел внизу, поддерживая жену. Манюня кое-как вскарабкалась на узкий цоколь, уцепилась за проржавевшую жесть подоконника и заглянула в распахнутое окно. Посреди комнаты стояла обыкновенная двуспальная кровать. На одной половине кто-то спал, уютно свернувшись под простыней. На второй – легкое одеяло было отброшено, поверх него лежала газета и очки.

– Это квартира… – прошептала Манюня мужу вниз.

– А?! Поднять повыше? – не расслышал Фима и чуть подпихнул Манюню вверх так, что она очутилась в окне по пояс.

– Это квартира! – запаниковала Манюня. – Отпускай! Отпускай! – отчаянно зашипела она, царапая ногтями подоконник, чтоб не грохнуться спиной назад.

– Я не могу выше! – сварливо возмущался Фима, перехватывая ноги жены под коленями. – Имей совесть! У меня же радикулит!

– Пусти-и-и! – тихо скулила Манюня. – Пусти, пожалуйста! – шепотом умоляла она.

– Стой, где стоишь! Пушкинистка! – ворчал Фима, ухватив жену за щиколотки.

Манюня с ужасом думала, что вот она, уже не очень молодая женщина, фармацевт, мать двоих детей, дочь таких приличных родителей, внучка замдиректора базы галантерейных товаров, племянница раввина Черновицкой синагоги, висит тут, в Ленинграде, на чужом подоконнике! Торчит тут боком в раме окна, как портрет Лопухиной, и сейчас ее заберут в милицию…

Где-то посигналила машина. Голуби шумно метнулись с парапета набережной на крыши домов. Манюня не удержалась, и Фима, забыв про радикулит, еле успел ее поймать.

– Там… там… – захлебывалась Манюня, – люди там живут!

– В музее?! – удивился Фима и находчиво предположил: – Может, потомки?

Манюня согнулась пополам и, хватаясь руками за живот, засмеялась. Она смеялась и смеялась. Долго. Пока не начала плакать. А потом плакала, плакала и плакала…

…Ночью в поезде Манюне приснился Пушкин. Он шел ей навстречу по набережной, в крылатке, раскинув руки; он шел и кричал:

– Прощай! Прощай, душа моя!

Прощай, душа моя, Манюня!..

Рассказы про Федю Аиоани

Зоопарк

Один человек жил на земле. Давно. По фамилии Аиоани. Я не вру. А-и-о-а-н-и. Песня, а не фамилия. Песня! А звали его просто Федя. Федя Аиоани. И был похож он на святого Януария. И внешне – как я себе его представляла – и по характеру.

Федя устроился на работу в зоопарк: кормить зверей, убирать клетки и вольеры. Высокий, тощий, с отрешенным ангельским взором, он лучился такой добротой и нежностью ко всем живущим в зоопарке, что те из них, кто жил не в клетках, не в вольерах, не в заграждениях, все, кто имел лазейки в заборах, дыры в сетках – таскались, бегали, слонялись, мотались и ковыляли за ним по зоопарку целый день: три пеликана, пингвин, старый облысевший кот Мурза, такса Боинг и несколько цесарок-идиоток. На них если крикнуть погромче – они валились в обморок. И лежали, делали вид, что их тут уж давно нет – померли. Федя их в корзинку собирал, как грибы, и нес в вольер. Там уже цесарки в себя приходили, отряхивались, потом опять дырку в загородке находили – и ну бегом Федю по зоопарку догонять.

Конечно, многие пользовались Фединой добротой. Слон, например, лазил хоботом по его карманам, тырил мелочь и ключи на потеху ротозеям. Федя бегал за слоном, растерянный, жалкий, встрепанный. А слон мотал ушами и трубил победоносно. Правда, потом ключи отдавал в обмен на булку. А вот обезьяны – это наглое племя – прямо на голову Феде садились: дразнились, отнимали еду и верхнюю одежду. Например, кепку. А Федя без кепки не мог – голова мерзла. Приходилось покупать новую. И за те два неполных года, что Федя проработал в зоопарке, практически каждая взрослая особь мужского пола в обезьяннике имела свою личную кепку. Но это они так по-своему любили Федю Аиоани. Уж как умели… Они даже делали ему груминг – искали блох в волосах.

А уж птицы как его обожали, Федю! Завидев его, попугаи орали ласково: «Федя! Федя! Федя – дурак!» А канарейки выводили: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…»

Но выгнали Федю из-за енота.

В зоопарке жил енот-полоскун Димитрий. Милый, трогательный такой. Все экскурсии к нему водили. И вот зачем. Экскурсовод протягивал Димитрию печеньице – мол, на, перекуси, Димитрий. Енот хвать доверчиво печеньице – и бегом к миске с водой мыть-стирать; у этих енотов мода такая – всю свою еду стирать. И так он его моет, так полощет в миске, так старается, пыхтит от усердия, что печеньице размокает, тает и растворяется в воде. И в результате Димитрий ладошку свою оближет недоуменно и обиженно, сначала в ручку себе уставится, потом на экскурсовода взгляд укоризненный переведет: что ж ты?..

Экскурсанты заходились от смеха, а вот Федя страдал ужасно, сердце обрывалось. Он уже Димитрию и мышей ловил, и галеты твердые покупал, чтоб не все размокало при стирке. Но эти экскурсии выносить не мог. И вот однажды, когда к еноту-полоскуну повели завотделом исполкома Багратого Егора Петровича в шляпе, Федя не выдержал, вошел в павильон, где Димитрий жил в угловой клетке, и, когда завотделом, угостивший енота печеньицем, слезы от смеха вытирал, глядя, как Димитрий, обиженный, ручку свою пустую облизывает, Федя взял да и снял с Багратого шляпу, аккуратно так, чтоб тому тоже обидно стало, как Димитрию. И обезьянам отдал. И самый большой самец шляпу Багратого тут же на себя нахлобучил. У него не отберешь…

Скандал был страшный. До суда дело дошло. Ну и выгнали Федю. Конечно! Он решил добиться хорошего отношения людей к животным в отдельно взятом зоопарке. Так не бывает, Федя! Так не бывает.

Потом он в зоопарк посетителем приходил. И все знали, что Федя пришел, потому что птицы начинали петь: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…» Слон трубил. Цесарки от счастья сознание теряли.

Только он редко туда приходил, потому что учился водить троллейбус…

Троллейбус

Наконец Федю Аиоани выпустили на маршрут. Федя так ждал этого дня! Думал: что скажет, как поздоровается, какие разные люди к нему в троллейбус сядут… И что досадно – оказалось, что Федины ожидания совсем не оправдались. Люди были одинаковыми: толкались, кричали, грубили друг другу. Мужчины сидели, уткнувшись в газеты или в окно, женщины стояли, визгливо бранясь между собой и с сидящими мужчинами. Короче, портили себе и другим жизнь прямо с утра, несмотря на то, что эта жизнь вообще очень короткая. Федя честно предупреждал:

– Ребята! Жизнь – это миг, ребята! Выгоню, прекратите безобразие, посмотрите лучше, какой сегодня день хороший! Мужчины, – говорил Федя, – уступите места женщинам! И немедленно, а то дальше не поеду – и все.

Останавливался посреди дороги и ждал. Уж как Федю обзывали, какие на него жалобы писали! Он – ни в какую. И главное: директору объясняет, почему он стоит, почему заторы на дорогах устраивает – директор не понимает.

Ну что ж, решил однажды Федя, пойдем другим путем. По тому же маршруту. Федя стал по нему ездить, но ни на одной остановке двери не открывал. Никому. Постоит на остановке – и дальше едет. Так катался несколько дней сам, музыку слушал – Гайдна соль-минорный концерт, потом «Картинки с выставки» Мусоргского, Шарля Азнавура «Ве-е-ечная любовь… Ля-ля-ля-ля-Пари-ля-ля-ля…»

Ну, выгнали Федю, конечно. Тоже мне! Что удумал! Он решил добиться от нашего народа культурных взаимоотношений! В отдельно взятом троллейбусе. Так не бывает, Федя! Так не бывает.

И опять Федя ездил в троллейбусе пассажиром, никогда не садился, женщин, детей и стариков пропускал вперед. Но все-таки чаще ходил пешком. Тут ему недалеко. Он в метеобюро устроился. А-а! Я сказать забыла – Федя ведь геофак закончил нашего университета. Словом, в метеобюро стал работать…