Зона Синистра - Адам Бодор

Земля на лесных опушках и на лугах по утрам была серой от инея, порой, после ночного беглого снегопада, ее покрывала медленно тающая пороша, и на пепельных склонах холмов далеко виднелись следы, ведущие к Добрину со стороны Поп-Ивана. Пришельца иной раз провожала — случайно ли, нет ли, кто знает — целая стая свиристелей. Перелетная эта птица в долине Синистры появляется перед тем, как с севера начинают дуть леденящие зимние ветры. Когда Красный Петух шагал по желтой сухой траве и над его головой кружились птицы, казалось, он явился вовсе не с Украины, а со страниц какой-нибудь старой книги страшных сказок с картинками.

Свиристелей в этих краях сильно не любили: кто бросал в них камнями, кто просто плевал в их сторону. Ведь там, где появляются их стаи, скоро жди тунгусского насморка. Той самой лихорадки, что в конце концов сгубила и полковника Боркана.

В один из последних дней перед смертью бедняга пришел ко мне сам — такое с ним случалось не часто — и, чуть ли не умоляя, выспрашивал, не передавали ли мне что-нибудь для него.

— Ну скажите, Андрей, только честно! Никто не оставлял у вас пакет для меня? В пакете — одна рыбина, ничего больше. Если вы ее, скажем, съели, не беда. Только скажите!

Хотя я клялся и божился, что ничего подобного не было, во взгляде его, когда он уходил, остались недоверие и обида. Больше мы с ним не встречались. А через пару дней Никифор Тесковина, буфетчик с природоохранной территории, стал рассказывать, что инспектор лесных угодий пропал, как в воду канул. В буфет к Никифору Тесковине приходили пить и полковники, и звероводы, так что он знал все новости. Скоро он же принес весть, что полковника Боркана нашли на голой вершине неподалеку. Нашли, к сожалению, слишком поздно: бедняга, видно, откинул копыта несколько дней назад, в открытом рту у него уже поселилась какая-то пичуга. А потом кто-то — должно быть, какой-нибудь живодер в форме горного стрелка — пригвоздил труп к земле: руки проткнул штыками, а на ноги накинул ремни и зажал их между камнями. Наверное, чтобы не унесли стервятники.

Вот после этого и явился ко мне Красный Петух. Я был тогда приемщиком на заготпункте: занимался черникой, ежевикой, грибами; там же, в одной из кладовок, меж ушатов, кадушек, пахучих бочек, и жил. Встречу эту я хорошо запомнил, потому, что в тот день ко мне в заготпункт впервые пришла с лесной добычей новая сборщица, Эльвира Спиридон; сразу признаюсь, позже — моя зазноба. Была она замужем за горным жителем Северином Спиридоном и для первого, знакомства принесла заплечную корзину ежевики и котомку грибов-зонтиков.

В Добринской резервации держали пару сотен медведей, а медведи, как известно, ежевику и грибы-зонтики обожают; мой заготпункт и поставлял эти лакомства в медвежье хозяйство.

Я сразу обратил внимание, что Эльвира Спиридон, всегда порывистая, трепетная, как лоза на ветру, быстрая, как змея, пугливая, как синица, сейчас прихрамывает на одну ногу и вообще ковыляет с трудом. И я вдруг возмечтал, чтобы в ноге у нее оказалась заноза и я бы эту занозу вытащил. Каким дерзким ни было это мое желание, Всевышний его услышал. Пока я пересыпал ежевику из корзины в бочонок, а шляпки грибов раскладывал на решета, Эльвира Спиридон устроилась на пороге и, посверкивая огромными кольцами медных серег, принялась развязывать ремешок лаптя. Я больше не колебался: встав перед ней на колени, собственноручно стал распеленывать ее ногу, разматывая белую суконную онучу. Плотная маленькая нога с сеткой тонких лиловых жилок еще с летнего сенокоса сохранила аромат луговых трав и загар. Ступня была чуть-чуть влажной, мягкой и почти розовой — словно Эльвира Спиридон всегда ходила на цыпочках; в ступне у нее оказалась не заноза, а золотисто-серебряный, похожий на лепесток шип колючника. Разумеется, я вытащил его зубами; потом, положив на ладонь себе, поплевал на него и спрятал себе под рубашку. А ногу Эльвиры Спиридон еще долго тискал в ладонях; если бы кто-то нас в тот момент увидел, он бы подумал, наверное, что я таким образом представляюсь даме.

И кто-то на самом деле оказался поблизости: на землю перед порогом вдруг бесшумно упала человеческая тень с красноватым нимбом вокруг головы. Конечно же, это был он, Красный Петух; с широкого ремня сумки, с кожаного кошелька на поясе так и сияли, слепя, металлические бляшки и пряжки. В прозрачном пакете, который он держал в правой руке, в лужице мутной воды на дне подпрыгивал, словно поднос, серебристый окунек.

— Слюшат меня, Андрей, — обратился Красный Петух ко мне сразу по имени. — Это ты несет для полковник Боркан. Сегодня, до закат солнца.

— Ладно, — кивнул я, еще не придя в себя от зрелища стройной ноги Эльвиры Спиридон. — Положите куда-нибудь.

У меня, конечно, в тот момент большей заботы не было, кроме как объяснять этому попугаю, что полковника Боркана уже нет в живых. Пакет с окуньком я бросил в пустой бочонок и, как только Красный Петух удалился, кинулся следом за Эльвирой Спиридон, которая, в одном лапте — второй болтался у нее в руке — и с поблескивающими на бегу серьгами убегала в заросли. Комплименты мои она пропустила мимо ушей; как я заметил, встреча с Красным Петухом и ей испортила настроение.

Вообще-то в ту пору я ударял за Аранкой Вестин. Судя по кое-каким мелким признакам, я ей тоже был не совсем безразличен, а потому частенько представлял себе, что как-нибудь ночью, пока цирюльник, ее сожитель, переходя в казарме из комнаты в комнату, стрижет горных стрелков, она в одной легкой рубашке, а то и совсем нагишом, выбежит из деревни и вдоль старицы проберется прямо в заготпункт, где я тогда жил один как перст. Она была швеей и тоже обслуживала стрелков, и, если быть совсем честным, это я, используя как предлог протершийся воротничок или болтающуюся на нитке пуговицу, иногда приходил к ней в поздний час.

Так было и после визита Красного Петуха. Ночью меня разбудили дикие гуси, которых в ту осень гнал к кручам Синистры дым, застилающий равнину на востоке. Пронзительные, прерывистые их крики, напоминая унылые взвизги кларнета, на котором играл иногда путевой сторож, вспарывали ночную тишину, прошитую блестками холодного инея, проникали в печные грубы и до рассвета копошились в холодной золе очага. Причитания эти будоражили мне нервы, заставляя думать о своем одиночестве и вспоминать про Аранку Вестин.

В глубине садов, за сеткой голых сливовых ветвей, в окошке Аранки Вестин все еще светился огонек. Я оторвал пуговицу от своего бушлата и, перепрыгнув через пару плетней, вскоре стучался к ней в окно. Она высунула руку, взяла у меня бушлат и, пришивая пуговицу, спросила:

— Какого черта хотел от вас этот рыжий?

— Это Красный Петух-то? А, я и не помню. Кажется, ничего не хотел. Просто хороший сортир искал.

— Эх, Андрей, Андрей, смотрите, не впутайтесь в какую-нибудь историю! Все знают, что он у вас пакет оставил. С серебряным подносом…

Я решил, что с меня довольно, и, вернувшись к себе в заготпункт, достал из бочки несчастного окунька, который все еще бился в агонии, отнес его в угол двора и швырнул в выгребную яму. И дал себе слово помалкивать и о нем, и о визите Красного Петуха. Впутываться в сомнительные истории у меня не было никакого желания: в конце концов еще вышлют из зоны. Прошло уже несколько лет, как я по секрету узнал, что где-то в здешних краях живет на принудительном поселении мой приемный сын, Бела Бундашьян, и намерен был приложить все силы, чтобы его разыскать. Заготовкой лесных плодов я тоже согласился заняться потому, что надеялся: так быстрее найду его след. Жаль, если все, чего я достиг — а достиг я уже ранга приемщика, — из-за моего легкомыслия пойдет псу под хвост.

Но на этом история не закончилась. Рано утром следующего дня Красный Петух явился снова, грязный, растрепанный, чуть не до пояса мокрый: видно, торопился прямиком через луг, заросший высокой травой и бурьяном. Волосы его не пылали ярко, как всегда; зато лицо, особенно нос и уши блестели и искрились, от злости и от страха одновременно.

— Какой ты есть человек, Андрей! — свистящим шепотом накинулся он на меня. — Почему не сказал, полковник Боркан не жив?

Правда, почему? Я пожал плечами: а так. Он потребовал своего окунька назад, а когда узнал, что я его не съел, а бросил в сортир, побежал и достал его из ямы. Отмыв в воде старицы, завернул в лист лопуха, сунул в свою сумку из телячьей кожи и ушел. С тем Красный Петух исчез из Добрина навсегда.

Вместо полковника Боркана добринским горным стрелкам прислали нового лесного инспектора, Изольду Мавродин. Жизнь моя пошла с тех пор по-другому. А спустя какое-то время, ветреным, холодным, дождливым весенним днем, я тоже покинул эти края.

Через несколько лет, с греческим паспортом в кармане, на своем новеньком, зеленом со стальным отливом вездеходе «сузуки» — четыре ведущих колеса! — я вновь проехал по дорогам зоны Синистра и почти целые сутки провел в Добрине. Прибыл я туда через перевал Баба-Ротунда и решил, уж коли так получилось, взглянуть, как тут, на поросших чабрецом лугах, живет-здравствует бывшая моя зазноба, Эльвира Спиридон. Благо избушка, в которой обитала она вместе с мужем, Северином Спиридоном, находилась совсем близко от перевала, на поляне возле дороги. Но избушки я там не нашел; лишь груда темно-синих головней, окаменевших под дождями и градом, лежала среди поляны, да яростно лезли вокруг из земли, среди юной, желтовато-зеленой травы молодые побеги крапивы и шафрана. Пепелище это, должно быть, и стало для Эльвиры и Северина местом последнего упокоения.