Черемуховый торт с новокаином. Повесть-рецепт - FOX

Вечером Галя выбросила истрепанный девичьими восторгами букет.

Только назавтра, после ежедневного обхода, он явился вновь, как птица феникс, восставшая из белого пепла павших лепестков.

На третий день Полудин стал следить за ординаторской. Не отлучался оттуда по утрам без крайней надобности, подговаривал приятеля, увальня Витьку Ташина, караулить, пока сам был занят на обходе. Но тщетно – новый букет, явившись ниоткуда, оказался еще раскидистее и пышнее прежних.

Ординатор захандрил. Некстати вспомнилась ему легенда о букете красных цветов, что каждый день из года в год появлялся на могиле Матисса в Ницце. И Александр Валерьевич задался вопросом: не вознамерился ли кто-то превратить врачебный кабинет в его последнее пристанище?

Над ним стали незло посмеиваться сослуживцы: «Смотри, Валерич, – говорил коллега-хирург Пирогов, носивший свою прославленную фамилию важно, как знамя полка. – Сначала букеты, а потом, не ровен час, и серенады тебе станут петь под окнами больницы. Непорядок!»

Терзаемый мнительностью, Полудин один не смеялся. «Черемуха… – бормотал он в задумчивости, а про себя добавлял: – Чертовщина…»

Как водится, вслед за громом среди ясного неба, и снег посыпался как из ведра.

Цветы облетали быстро. А вот чертовщина оказалась закаленной – не боялась солнечного света и новую весточку о себе подала скоро – в ясный полдень, когда ничто не предвещало беды, и даже у Лебедева из шестьсот сорок первой наконец-то начали срастаться швы.

На сей раз Александр Валерьевич обнаружил у себя на столе торт. В другое время и не удивился бы, да только торт оказался черемуховым, и черный бисквит его украшали белые кремовые цветы. Над кондитерским изделием восседал Витька Ташин – молодой человек с улыбчивым лошадиным лицом. Завидев Полудина, он, нисколько не смущаясь, отправил в рот изрядный кус. Проговорил с трудом, но без следа раскаяния:

– Пости, Саня, не уежался! Уснота!

– Откуда это? – неприязненно кивнул на торт Полудин.

Ташин не торопясь прожевал, облизал пальцы, блестящие от сиропа:

– Да девчонка принесла… Из родственников. Такая… – Он покрутил руками в воздухе, нащупывая нужное слово. – В бордо… Только что вышла, прямо перед тобой. Э, Саня, ты куда?

Выскочив из ординаторской, Полудин успел увидеть в дальнем конце коридора тень, шмыгнувшую за угол, ринулся следом, еще не зная, что сделает, если настигнет, как вдруг услышал за спиной слабый прерывающийся голос:

– Александр В-валерьевич!

Хирург остановился нехотя, не сразу оторвав взгляд от опустевшего коридора, но все-таки раздумал догонять и обернулся. С дивана в холле поднялось и робко засеменило к нему воистину жалкое создание: некрасивая, вечно заплаканная девица с красными опухшими глазами и белесыми космами, стянутыми на затылке в пучок, не менявшая, сколько Полудин видел ее, застиранного и вылинявшего платья – какого-то лилово-гангренозного оттенка.

– Здравствуйте, дочь Орфеевой, – обреченно вздохнул ординатор и поежился.

Встреч с этой особой, всегда провожавшей его долгим скулящим взглядом, Александр Валерьевич как мог старался избегать. У ее матери, которую Полудин выписал сегодня, прямо на операционном столе обнаружилась не диагностированная запущенная онкология. Причем неоперабельная, что ординатор скрыл. Нет, не из сострадания, не ради того, чтобы пощадить чужие чувства, но только потому, что так было удобнее: разрезали, увидели, что сделать ничего нельзя, зашили, сообщили родственникам, что все сделано, а правду пусть уж они сами после выписки добывают по поликлиникам. Здесь им, в конце концов, не онкоцентр.

– Вот, мама просила вам передать… – В руках у девчонки явился конверт.

Полудин скривился, замахал руками.

– Пожалуйста, возьмите! Она не успокоится…

Дочь Орфеевой попыталась схватить Александра Валерьевича за рукав. Тот брезгливо дернулся и цапнул конверт, видя в нем избавление от несносной посетительницы.

Пару дней назад девчонка уже одаривала хирурга – изображением святого Георгия в рамочке. Почти такой же Георгий, только побольше ростом, украшал стену фойе при входе в клинику и мозолил глаза Полудину каждый божий день. Должного пиетета к Победоносцу Александр Валерьевич не выказывал и даже позволял себе с ним фамильярничать. Еще бы, у святого, взявшегося покровительствовать больнице, только и было хирургического инструмента, что копье. И Змий всего один. А у Полудина этих змиев – по четыре метра в каждом животе. Так что дареную картинку он пристроил в ординаторской – с глаз долой – да и забыл о ней.

На счастье хирурга, искавшего путей к бегству, в холле показался Пирогов.

По всей видимости, в его лице знаменитый хирург-однофамилец согрешил с татаро-монгольской ордой, также промышлявшей кровопусканием, хотя и несколько иного рода, отчего наружность Пирогова-младшего приобрела явственно азиатские черты. Никогда не смеявшийся (должно быть, чтобы не растревожить свою важность), теперь коллега Полудина просительно растягивал губы в улыбке, из-за чего узкие глаза его стали совсем уже монголоидными. Спешно приблизившись, Пирогов изрек:

– Александр Валерьевич, у меня к вам врачебный вопрос. – И, взяв Полудина под руку, увлек за собой. Пробормотал уже на ухо: – Санек, выпить хочешь?

– Я на посту не употребляю. Забыл? – укоризненно зашептал, почти зашикал на него в ответ Полудин, но упрекал не беспутство коллеги, а его забывчивость.

– Да, – протянул Пирогов, – пост у нас самый что ни на есть боевой – пограничный. Почище, чем у Харона, будет…

– Повод, что ли, есть? – прищурился ординатор, любопытствуя.

– Вчера Устинов умер. А я ведь его тянул-тянул…

Полудин фыркнул: эка невидаль, мол. Глянул за спину Пирогову – там, на кушетке у стены в тускло-зеленом коридоре, еще с ночи сидел старик Есипов. На вид – профессоришка в пиджаке, купленном добрых полвека назад, из которого усохший старик давно вываливался. Судя по старомодному, широкому обручальному кольцу, брак Есипова был ровесником пиджака. Нынче тут, в палате, умерла его жена – такая же высохшая и на просвет прозрачная старушка. Есипов узнал об этом еще ночью, а все сидел, теребя суставчатыми пальцами жалкий полиэтиленовый пакетик с не пригодившимся питьем. Не плакал, а только по временам, забываясь, тряс головой, как лошадь, разгоняющая мух, – пытался, видимо, отогнать мысли, что кружились над мертвым телом. Полудин, вдоволь навидавшийся таких, усмехнулся Пирогову:

– А что переживать-то?

Трагедии пациентов и их близких, как нынешние майские грозы – Поклонную гору, обходили душу Александра Валерьевича стороной. Стоны всегда доносились до него только из-за стены, а слезы всегда утирались перед его появлением. Поэтому теперь Полудин искренне не понимал и не способен был разделить кручину Пирогова. Однако ее природа оказалась вовсе не человеколюбивого, а чисто бюрократического свойства:

– Так ведь Антон Антонович мне теперь затолкает огурцов per rectum за то, что я его держал два дня сверх срока, продиктованного министерством. – Пирогов театрально воздел руки к небу. – И проблем со страховой не оберешься. А как мне его было отпустить, если ежу понятно: разовьются осложнения! Хотел, называется, доброе дело сделать…

– Не-не-не! – энергично замотал Полудин головой. – Инициативу проявил – подставился. Или, еще хуже, подставил кого другого. Эдак, брат, быстро сопьешься. Тут я тебе не товарищ.

– Н-да… – вздохнул несмелый искуситель-Пирогов, без боя отступаясь от принципиальной жертвы. – А из безалкогольных напитков в баре нашего заведения один только молочный коктейль из пропофола3…

И ретировался в сторону кардиореанимации – искать забвения там.

Вновь замелькали перед глазами Александра Валерьевича перевязки, дренажи, тампоны, швы, катетеры, стомы. И к тому времени, когда Полудин, освободившись уже под конец рабочего дня, возвратился в ординаторскую, злосчастный торт был подчистую съеден сослуживцами.

Дома, раскопав на антресолях подшивку советских ботанических журналов, Полудин выяснил: черемухе предстоит цвести еще как минимум неделю, и впал в уныние. Запах ее мерещился теперь Александру Валерьевичу всюду, даже в квартире, где он держал окна закрытыми, боясь коварных весенних сквозняков. Так что казалось, в городских скверах и парках не осталось иных деревьев, кроме одного – злосчастного.

***

Новая жизнь не началась для Александра Валерьевича с понедельника. И прежняя размеренная не вернулась: Полудина, с опаской заглянувшего в дверь ординаторской, встретили усмехающиеся сослуживцы и очередной развесистый букет.

Хирурга стало не узнать. Голос его, прежде вступавший в резонанс с больничными потолками и громоподобно разносившийся по отделению, стал пресекаться через слово. В ладной высокой фигуре ординатора, ныне ссутулившейся от неразрешимости загадки, мучившей его, начало проступать что-то комичное. И здание alma mater, в плане имевшее форму трехлучевой звезды, теперь больше напоминало Александру Валерьевичу бермудский треугольник.