Речка - Дмитрий Ризов

Глаза у линя: поясок просяного цвета и зрачок аметистовый с глубоким блеском, чуть мутноватым, как блеск жемчуга. А сам он коричнево-зеленый с золотистым отливом, более темным на спине и светлым на брюхе. За что и зовут его «цыганом». Из воды линь вываживается с трудом — сильная рыба, упорно борется, бегает из стороны в сторону на леске.

Мир водяной мельницы… Я благоговею перед ним. Слишком глубоко во всех своих микроскопических подробностях пропитал он мою душу, все «бескляксное» мое бытие. Описать — значит, слегка отодвинуть от себя. Но как мне отодвинуть от себя то, что представляет часть самого меня? Да и с чего начать? С каких звуков, ощущений, запахов? Может, с крика гусей? Вот они борются с течением, рвущимся через омут, как искрящийся водяной поезд, он несется мимо бревенчатой мельничной стены; хлопья желтоватой пены, зеленая вода, перемешанная с зелеными пузырями воздуха. Шум, гомон, рыбий плеск, капли с ветел, обступивших омут в нижней его части, там, где из него убегает вода. Здесь перекат. Мелкая отборная галечка, песок. Вода обтекает ноги, при каждом шаге сердится, грозя свалить. Пескарики щекотятся, общипывая что-то с ног беззубыми ртами… Я разматываю леску, забрасываю ее подальше в омут, навстречу течению. В омуте темная глубь. Оттуда поплавок быстро несется навстречу мне и вдруг исчезает. Рывок — и пляшет в воздухе на крючке полосатый окунь, растопырив колючки хребтового плавника, сердито захлопнув жаберные крышки.

Я бреду на противоположный берег, там мельничный огород, осторожно, чтобы не заметили и не шуганули, пробираюсь по прибрежному его краю к мельничной завалинке. Она вся в брызгах воды, зелена от вылезших на воздух водорослей и от мха. Смотрю некоторое время на быструю воду, пролетающую мимо. Решаюсь: а, была не была! Там у дна стоят язи. Чурбаки чурбаками. Но чтобы послать к ним насадку, леску нужно утопить до дна. Кусочек свинца… Так… Прикусить его зубами к леске. Теперь на крючок кузнечика с алыми подкрыльями. Остается забросить снасть таким способом, чтобы поплавок и груз с леской упали как можно ближе друг к другу, иначе на течении груз окажется врастяжку, на буксире у поплавка, насадку не утопит.

Первая проводка впустую. Дрожащими от волнения руками делаю переброс. И вдруг на полпути проводки поплавок разом исчезает в стремительной зеленой воде. Рывок! Трепещет ореховое удилище в руке. Капли сбегают по леске, сплетенной из лошадиного хвоста, задерживаясь на мгновенье на каждом узелке. Сердце холодеет. Язь слишком велик! Дзинь! — пискнули волоски лески, я, плача, опускаюсь на булыжники и осколки известковых плит, которыми заполнена мельничная завалинка.

Никогда в жизни не будет больше у меня такого сладкого, такого радостного горя…

Все еще всхлипывая, перехожу речку обратно. Иду берегом по тропе среди густой гусиной травы, цветущей желтыми звездочками, в ней застрял гусиный пух. Крючка нет. Это непоправимо. Мельничный мост, поперечный настил бревен. Под настилом вода кауза. Справа она срывается на мельничное колесо, слева кауз похож на аллею с двумя рядами тополей по сторонам. На тополях гвалдят грачи, под тополями мельничный дом, где живет мельник, — вытянутая как барак мазанка под соломенной крышей. Красные герани в крохотных окошках. У воды закопченная баня, мостки.

На мосту, разговаривая, кричать пришлось бы. Вода в колесе шумит, водяная пыль в воздухе. Вздрагивает от тяжелой внутренней работы мельница. Головастый кобель с красными от старости глазами грозно бухает, дергает цепь, привинченную к стене. Мне бы сейчас хоть леску раздобыть… Боязливо обхожу пса, выглядываю из-за угла мельницы на хоздвор: может, приехали бабы за мукой и ушли к роднику попить, оставив лошадей без присмотра? — Стоит подвода у проема дверей. Две бабы, вцепившись в углы туго набитого мукой мешка, раскачивают его и подкидывают в подводу. Охают, трут поясницы. Лошадь жует солому, прядет ушами, отмахиваясь от мух порядком уже общипанным хвостом. Бабы, поохав, принимаются за следующий мешок.

Нет, с леской у меня сейчас ничего не получится.

…вечером река подернулась тонким струящимся туманом, точно запотела.

Кинель. Солнце к закату. От неровностей речного песка на берегу мелкие тени. Песок быстро остывает, слегка ковырни его — под ним вода. Речка тихая, теплая. Бегу на берег, разбрызгивая ногами фонтаны воды, все тело в пупырышках. Бросаюсь на песок животом, подгребаю его под грудь руками. Остатки тепла, не ушедшие из него, согревают. Речка быстро успокаивается.

Сердце бьется в груди упруго, весело.

Это и есть счастье. Простое, каким только и бывает настоящее счастье. И надо для этого совсем немного: чтобы я был жив и чтобы в этот час был здесь, на берегу Кинеля. Как мало, как просто и как недостижимо! Я сижу над листом белой бумаги и все это вспоминаю за тысячу километров и десятки лет от того давнего, растаявшего в прошлом часа счастья.

Я хотел бы жить на чистой живой реке, отороченной песчаными пляжами, в домике с голубыми наличниками, окнами — на воду. Тихая вода, женственно округлые купы деревьев, луна, повисшая без опоры и поддержки в чистом тусклом небе. Вода, вода… В ней чмокает и плещется рыба.

Рыбачить на мельницу ходили чаще всего уличной компанией. На двухколесную тележку с низенькими бортами (на такой возят рассаду) грузили свой рыболовный скарб. Тележку толкали по очереди. Шли, огибая гору, кружной дорогой. Слева тянулся полынный хребет горы. Справа, внизу, широкий плес Кинеля. В нем отражался вверх ногами уремный лес левобережья, щебечущий птицами, кукукающий, весь в сквозных соловьиных трелях.

Вот дорога соскальзывает на черную плоскость поймы. Вот миновала она мелкий залив, возле которого два нестерпимо воняющих свинарника, и зазмеилась дальше, уже вдоль извилистого Мочегая. В заливе блаженно хрюкают серые от ила свиньи чудовищной величины. И как только они не боятся дремать в воде, выставив на воздух одни ушастые головы? Ведь в залив, как молва сообщала, заплывают сомы. Правда, их больше интересуют коровы, забредающие в полуденную жару в воду. Случалось, говорят, видеть, как иная из буренок вдруг начинала реветь, выбегала из воды — на розовом вымени висел большеголовый зубастый соменок, присосавшийся к сосцам…

Но уже позади залив. Мы катим свою тележку к мельнице, прислушиваясь к чуть уловимому отзвуку водопада, нескончаемо льющегося на плицы мельничного колеса.

Рыбацкое правило: врать в пределах возможностей водоема…

Идешь с рыбалки. В кирзовой сумке, повешенной через плечо, трава, влажная от рыбьей слизи, в траве серебряные слитки рыб, источающие вкусный речной, слегка клейкий, запах. Вокруг снуют праздничные, как елочные украшения, стрекозы: зеленые, синие, красные, бархатистые, со слюдяными крылышками.

«Тайга».

Тайги-то, впрочем, не было (не случайно кавычки)… Между двумя плесами на Кинеле был перекат. На нем поставили дугообразную запруду из веток, соломы, земли, коровьего навоза. Внутри этой дуги образовался тихий илистый пруд с камышом по берегам, стрелами рогоза, торчащими из воды. Вода в пруду прозрачная, хорошо видно, как гуляют в ней между длинными стеблями желтых кувшинок голавли. Через густую урему текла она к Шуваловской мельнице. Эта-то урема, отражавшаяся в гладкой сонной воде всеми своими вязами, тополями, черемухами, осинами, тальником, перевитыми хмелем и плетями ежевичника, и звалась «тайгой».

Особый здесь был мир. Разноголосый птичий щебет и гулкий плеск рыбы в медленной темной воде. В протоке жили сазаны и голавли, судаки и сомы, подусты и лещи, конечно, густерки с вездесущими ершами. Береговые заросли жалились крапивой, царапались ежевичником. Передвигаться через них можно было лишь вдоль протоки по узенькой тропке, то и дело подныривающей под развесистые ветви деревьев.

Тропка шла от привады к приваде. Это целые сооружения. В воду втыкались колья, оплетались таловыми ветвями, наподобие корзин, и все это доверху засыпалось землей. С берега на приваду прокидывались мостки. Тут можно было удобно сидеть, расставив удилища веером, положив их на рогульки, уже пустившие зеленые побеги. Рыба возьмет приманку, леса натянется, задергается чуткая тонкая подсечка удилища, рука сама собой метнется к комлю… Даже через время я слышу в руке ответный толчок подсеченной рыбы и вижу свое удилище, со скрипом согнутое в дугу, леса ходит кругами в воде, пружиня, выписывая неожиданные зигзаги. И вдруг рыба выходит на поверхность, оставляя бурун, бьет хвостом, по воде расходятся тяжелые круги и, блеснув белым боком, опять пытается уйти вглубь.

— Но, но, шутишь, — шепчу я, заводя ее в опущенный в воду подсачок. И вот она уже в нем лениво сгибает туловище из одной стороны в другую…