Принеси мне, Санта, антидепрессанты (СИ) - Хаан Ашира

Здоровые люди, которым только справку получить — на работу, для вождения, на оружие, — тридцать первого декабря в шесть вечера сюда не заглядывают. У них есть дела поинтереснее.

Зато те, кому надо обновить рецепты перед долгими каникулами, покорно сидят в очереди. Лица у них мрачные, одежда серая, а в глазах — печаль. Кто-то навсегда привязан к этому мрачному месту: у них серьезные проблемы, и таблетки надо пить пожизненно. Кто-то еще надеется избавиться от временных напастей — депрессий, тревожных расстройств и прочих не самых тяжелых по сравнению с теми, что у первых, неприятностей. Но и они не слишком радуются: если организм решил, что больше ты серотонина, дофамина и остальных гормонов, отвечающих за счастье и радость жизни, не заслуживаешь, то как бы ни хотелось, новогоднего настроения у тебя не случится.

И даже елочка в холле, наряженная сотрудниками — облезлая, пластиковая, украшенная старыми, еще советскими игрушками, — не развлекает. Хотя и напоминает о детстве. У моих бабушки с дедушкой такая же была. Даже царица полей кукуруза на прищепке — точь в точь как та, что спрятана у меня на антресолях в старой коробке, набитой ватой.

Там же лежит Дед Мороз из папье-маше. Суровый, с посохом. Я не стала ничего доставать в этом году. Не хочется.

У меня тоже недостаток радости в организме. А самое печальное — что нет никакого желания эту радость добывать.

На улице заметало. Мелкий колкий снег летел в лицо острыми стрелами, царапая кожу. Я укуталась в шарф по самые глаза, но это мало помогало.

На остановке автобуса было пусто. Наверное, недавно ушел. Теперь полчаса ждать: больше отсюда ничего не ходит. Справа от меня убегала пустынная, освещенная тускло-оранжевыми фонарями дорога к еще более черному на фоне вечерней темноты лесу, слева тянулся унылый серый забор. И ни одной живой души.

После короткого, но яркого свидания с горячим психиатром у меня осталось ощущение, что я побывала на берегу океана, где загорелые спасатели с прокачанным прессом зубоскалят с красотками в белых купальниках, шумит прибой и светит яркое тропическое солнце. А теперь меня снова порталом выкинуло в московскую промзону в минус двадцать и обратно не пускают. Даже если бы у меня не было депрессии — она бы сейчас непременно началась!

Автобус сжалился и пришел через десять минут. Правда, я окончательно успела замерзнуть. Внутри воняло бензином и выхлопными газами, словно у нас тут не двадцатые годы двадцать первого века, а восьмидесятые в деревне. Старенький «пазик» ковыляет к станции электричек, дачники сидят на мешках с картошкой, и разбитая дорога вытряхивает всю душу.

От запаха тошнило, но не на мороз же выскакивать? Может, и не от запаха, может, тоже побочки от таблеток.

В аптеке у метро, которая уже закрывалась, нужного лекарства не было. Аптекарша с подозрением изучила рецепт, даже печать зачем-то потерла наслюнявленным пальцем и, обведя меня презрительным взглядом, сказала, что у них такого нет. Не первый раз уже, кстати, я сталкивалась с тем, что в аптеках к моим лекарствам относятся так, будто это страшные наркотики, а я совсем маргинальная женщина, раз их пытаюсь купить. При этом молодые парни, покупающие упаковки шприцов, такой реакции никогда не вызывали.

Я потащилась в метро, надеясь еще успеть застать открытый елочный базар и купить хотя бы одно из «прописанных» психиатром лекарств. Самую облезлую елочку, пожалуйста, и полкило новогоднего настроения на сдачу!

Но — увы. На том месте, где еще с утра укутанные по брови бодрые продавцы деловито измеряли елки, отсчитывали деньги и упаковывали разлапистых красавиц в сетки, чтобы удобнее было нести, уже никого не было. И елок не было, только валялись втоптанные в снег сломанные ветки.

Ну вот…

Глупость, конечно, но почему-то я ужасно расстроилась, до слез.

Я взрослая девочка, мне почти тридцать лет, и в Деда Мороза я давно не верю, но в новогоднее чудо — еще немножко да! Поэтому где-то в глубине души после слов Максима Игоревича про обязательную радость я надеялась, что вместе с елочкой принесу в дом и надежду на перемены к лучшему.

Я подняла одну веточку — показалось, что она самая целая, — но она развалилась у меня в руках. Подняла другую — иголки на ней были раздавлены в кашу. Третья осыпалась. Я бросила ее обратно в снег и почувствовала, как против моей воли горячие слезы копятся в уголках глаз.

Вроде и понятно — головой! — что это болезнь за меня плачет и грустит, что я не виновата, что никакой трагедии нет. А все равно печально и кажется, что я самая несчастная в мире.

Прямо сейчас.

Здесь, на этом покинутом еловом базаре. Одна, в темноте…

— Я так по тебе скучаю… — прошептала я. В груди разливался холод одиночества. — Так скучаю…

Три года прошло, как мы расстались с бывшим, а я все еще думала о нем. Особенно в такие моменты, как сейчас, когда кажется, что я бы потерпела: и то, что он меня постоянно шпынял, и то, что попрекал внешностью, презирал все мои увлечения, танцевал на вечеринках со всеми, кроме меня. Потерпела бы — лишь бы не быть одной в эту новогоднюю ночь. Лишь бы кто-нибудь теплый обнимал меня.

Я сама его бросила. Сама.

Дура!

Особенно дура, что плачу тут, уткнувшись в шаткую деревянную ограду, и слезы замерзают на щеках, прихваченные морозом. Он сейчас наверняка счастлив с кем-нибудь, режет салатики, наряжается, смотрит «Иронию судьбы» по телику.

Только я одна. Гордая и несчастная.

Возвращаться домой, где темно и пусто и даже самой паршивой гирлянды не висит на окне, хотелось меньше всего на свете. Поэтому я пошла бродить по улицам.

Редко-редко в каких окнах не горел свет — в основном везде были яркие огоньки, наряженные елочки или веселые люди, суетящиеся на кухне. На улицах тоже было полно народу: кто-то докупал как всегда забытый горошек или свежий хлеб, кто-то в последнюю минуту пытался успеть найти подарок, а компании подростков испытывали хлопушки и фейерверки, чтобы выбрать для полуночи самые лучшие.

Я забегала в магазины погреться и послушно натягивала улыбку, отвечая на пожелания «c наступающим!» радостным: «Вас тоже!» Но и они начали закрываться один за другим. Пора было домой, в свое темное одиночество. Даже шампанского у меня нет: лекарства несовместимы с алкоголем.

За «оливье» я успела в последний момент — за пять минут до закрытия супермаркета. Выгребла пару пластиковых коробочек с полупустой полки. Оставался только самый дешевый — с колбасой и морковки больше половины.

— Где ж вы раньше были, — развела руками продавщица. — Все кончилось уже, народ запасается, как перед ядерной зимой.

Это ведь уже не болезнь виновата, да? Просто не везет. Или сама дура, как всегда.

На выходе я задержалась рядом с маленьким магазинчиком, где продавались новогодние украшения. Елки нет, гирлянд нет, настроения нет… Но пусть будет хотя бы один елочный шарик, правильно?

— Вот этот, — указала я на голубой с белыми снежными узорами. Красивый. И дорогой, собака…

Несла его в ладонях, боясь поскользнуться и разбить хрупкое новогоднее настроение на сверкающие осколки. Хлюпала носом, стирала иней с замерзших ресниц и снова плакала. В этом маленьком синем шарике для меня почему-то в этот момент сосредоточилась вся надежда на то, что следующий год будет лучше, чем этот. И прошлый. И позапрошлый.

Дома растерялась: куда его вешать-то, если елки нет?

Не на люстру же?

Попыталась пристроить на книжную полку, но он скатывался. Попробовала положить красиво в вазочку на кухне, но одинокий шарик выглядел слишком печально.

В итоге, не найдя лучшего места, повесила на крючок для одежды в прихожей.

— Ты — мое новогоднее настроение, — сказала я шарику. — Кроме тебя, больше некому его создать — чувствуй свою ответственность.

Он-то, наверное, надеялся, что попадет на высокую пушистую елочку, к своим собратьям. Будет радовать людей, которые нарядили ее еще в середине декабря и разберут к концу января. Может быть, его даже потрогала бы лапкой какая-нибудь шаловливая кошка. А может — разбили бы расшалившиеся дети. Лучшая смерть для шарика.