Ариэль - Силвия Плат
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все оставить как есть и вовсе
не возвращаться.
Замкнулась в себе,
Захлопнулась, словно ракушка, —
Пришлось им кричать и звать,
И червей от меня отдирать,
как прилипшие жемчуга нити.
Умирать —
Искусство не хуже прочих. В нем
Я достигла изрядного совершенства.
Я умираю весьма убедительно.
Я умираю очень по-настоящему.
Полагаю, можно сказать: истинно —
дар Божий!
Не очень трудно погибнуть в камере,
Не очень трудно и быть погребенной
в могиле.
Но театральный процесс
Возвращенья к дневному свету,
В то же место и к тем же лицам,
к тем же хамским
Веселым крикам:
«Чудо, какое чудо!» —
Вот это, признаться, бесит.
За все – отдельная плата:
За то, чтоб взглянуть на мои шрамы,
За то, чтоб сердце мое послушать, —
Да бьется, конечно, бьется.
И отдельная плата – большие,
серьезные деньги —
За слово из уст моих, за касанье,
За капельку крови,
За прядку волос, за малый клочок одежды.
Вот так-то, герр Доктор.
Так-то, герр Враг.
Я – ваш шедевр,
Сокровище, драгоценность,
Дитя золотое,
Что взрывается криком.
Я в танце сгораю.
Не думайте: я достойно ценю величие
вашей заботы.
Прах и пепел:
Мешай его, тычь кочергой —
Нет ни костей, ни плоти,
Только брусочек мыла,
Кольцо обручальное
Да золотая зубная коронка.
Герр Бог и герр Люцифер,
Осторожнее.
Берегитесь.
Восстаю я из пепла, встряхнув
Рыжими волосами, —
И мужчин глотаю как воздух.
Тюльпаны
Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.
Посмотри, до чего все бело, как тихо и снегом покрыто.
Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,
И падает свет на белые эти стены, эту постель,
эти руки.
Я – никто. У меня и взрывов безумия —
ничего общего.
Имя мое и уличную одежду я отдала медсестрам,
Анестезиологу – историю, ну, а тело свое – хирургам.
Под затылком – подушка, край простыни —
у подбородка:
Голова – точно глаз меж белыми веками,
не желающими сомкнуться.
Глупая ученица – как много придется освоить!
Медсестры выходят и входят, не раздражая, —
Кружат, подобные чайкам, в шапочках своих белых,
Делают что-то руками, одна – совсем как другая,
Даже не скажешь, как их много на самом деле.
Мое тело для них – точно галька, к нему они льнут,
Как к гальке – вода морская, по ней пробегая,
легонько ее касаясь.
Их светлые шприцы приносят мне пустоту и сон.
Я потеряла себя. Я от вещей устала —
От чемоданчика лакированной кожи,
что как таблетница черная.
Муж и малыш улыбаются мне с семейного фото,
И их улыбки впиваются в кожу,
как веселые тонкие крюки.
Я разрешила вещам ускользнуть, но тридцатилетний
грузовой катер
Пришвартован упрямо на канате имени, адреса моего.
Меня отмыли. Очистили от любимых ассоциаций.
Испуганная, нагая, на зеленой каталке,
средь пластиковых подушек,
Я следила, как исчезают из виду мой чайный сервиз,
и груда белья, и книги —
А потом надо мною сомкнулись воды.
Теперь я – монашка. Я никогда не была чище.
Я вообще не желала цветов. Я просто хотела
Лежать и лежать, заложив за голову руки, и быть
совершенно пустою.
Какая свобода – нет, никогда вы не знали свободы
подобной:
Мир в душе настолько огромен,
что даже ошеломляет,
И он ничего не просит, лишь табличку с именем
да пару прочих безделок.
Вот чего достигают мертвые: я их себе представляю —
Тишину хватающих ртами, точно облатку причастья.
Тюльпаны, если вообще заметить,
были уж очень красны. Они обжигали.
Даже через обертку я слышала, как они дышат
тихонько
Сквозь белизну покровов, точь-в-точь —
непослушные дети.
Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.
Они так легки – они будто плыли, меня же к земле
прижимали,
Тяготили своими яркими языками и цветом,
Будто десяток маленьких, красных свинцовых
грузил у меня на шее.
Никто никогда раньше не наблюдал за мною —
ну, а теперь наблюдают.
Повернулись ко мне тюльпаны,
а в спину смотрит окно —
В нем ширится свет с утра,
а к вечеру медленно меркнет,
И я вижу себя – плоскую и нелепую тень
из кукольного театра
Меж солнечным оком и взором тюльпанов.
У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.
Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.
Пока не явились они, был воздух вполне спокоен,
Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.
Но тюльпаны его наполнили громким звуком.
Воздух теперь их обегает и кружит, как речная вода —
Вокруг затонувшей, заржавленной докрасна
лодки моторной.
Они обращают мое внимание: как хорошо
Просто играть, отдыхая, ни к чему не тянуться душою.
Похоже, от них греются даже стены.
В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;
Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,
И я чувствую сердце свое: оно открывает и закрывает
Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.
Вода, которую пью я, солона и тепла,
точно волна морская,
И бежит она из земли далекой, точно здоровье мое.
