Вожделеющее семя - Энтони Берджесс

Створки двери лифта расцепились и разошлись в стороны. Плакат на стене вестибюля изображал двух обнимающихся друзей мужского пола. Надпись гласила: «Возлюби ближнего своего». Подруги-любовницы захихикали, глядя на Беатрису-Джоанну.

— Идите вы к черту! — выкрикнула она, вытирая слезы. — Идите вы все к черту! Дерьмо вы, вот вы кто, дерьмо!

Молодой человек дернулся, недовольно фыркнул и удалился, покачивая бедрами. Лесбиянка, похожая на лягушку— быка, обхватила подругу руками, как бы защищая, и вперила в Беатрису-Джоанну ненавидящий взгляд.

— Я ей покажу «дерьмо», — хрипло проговорила она. — Я ей самой рожу дерьмом отполирую, вот что я сделаю!

— О, Фреда, — томно пропела подруга, — ты такая храбрая…

Глава 2

В то время как Беатриса-Джоанна спускалась вниз, ее муж, Тристрам Фокс, поднимался вверх. Он с шумом летел в лифте на тридцать второй этаж четвертого отделения Единой мужской школы южного Лондона, что в районе Канала. Десятая группа пятого класса в количестве шестидесяти человек ждала его. Тристрам должен провести урок новой истории. На задней стене лифта висела карта Великобритании, полузакрытая тушей Джордана, магистра искусств. Карта была новая, школьное издание. Интересно… Большой Лондон, ограниченный морем с юга и востока, все дальше вгрызался в Северную и Западную провинции: новая граница на севере проходила от Лоустофта до Бирмингема, на западе спускалась от Бирмингема до Борнмута. Поговаривали, что потенциальным мигрантам из провинций нет нужды переезжать в Большой Лондон, им нужно просто подождать. Сами провинции еще были разделены по-старому на графства, но вследствие расселения, иммиграции и смешанных браков старые национальные обозначения «Уэлье» и «Шотландия» больше не несли в себе точного смысла.

Бек, преподававший математику в младших классах, говорил Джордану: «Кто-то из них непременно должен уничтожить другого. Компромисс — вот что всегда было нашей бедой, либеральный порок компромисса. Семь септов в гинее, десять таннеров в кроне, восемь тошронов в квиде… Бедная молодежь не понимает, где живет. Для нас невыносимо что— нибудь выбросить, это наш большой национальный грех…»

Тристрам вышел из лифта, оставив старого лысого Бека продолжать свою обличительную речь. Он прошел к пятому классу, открыл дверь и прищурился, глядя на своих мальчиков. Через обращенное к морю окно майское солнце ярко освещало их пустые лица, пустые стены…

Тристрам начал урок:

— Тема: «Последовательная категоризация двух главных противостоящих политических идеологий в свете основных теолого-мифических концепций».

Он не был хорошим преподавателем. Говорил Тристрам слишком быстро для учеников, использовал слова, которые им было трудно писать, и имел склонность бормотать себе под нос что-то нечленораздельное.

Класс покорно пытался записать в тетради все, что он говорил.

— Пелагианство, — объяснял Тристрам, — когда-то считалось ересью. Его даже называли Британской Ересью. Может кто-нибудь назвать мне другое имя Пелагия?

— Морган, — ответил прыщавый мальчик по фамилии Морган.

— Правильно. Оба имени означают «человек моря». Мальчик, сидевший за спиной Моргана, просвистел сквозь зубы нечто напоминавшее звук волынки и толкнул его в спину.

— Кончай! — прошипел Морган.

— Так вот, — продолжал Тристрам. — Пелагий происходил из рода, который некогда населял Западную провинцию. Он был тем, кого в старые религиозные времена называли монахом. Монах.

Тристрам энергично встал из-за стола и вывел это слово желтым мелом на синей доске, словно боялся, что ученики не смогут правильно записать его. Затем он снова сел за стол.

— Пелагий отрицал учение о первородном грехе и утверждал, что человек способен сам добиться своего спасения. — Лица мальчиков ничего не выражали.

— Пусть вас это пока не волнует, — мягко произнес Тристрам. — Вам только нужно запомнить, что все это подразумевает способность человека к совершенствованию. Таким образом, можно заметить, что пелагианство лежит в основе либерализма и происходящих от него теорий, в частности социализма и коммунизма, Я говорю слишком быстро?

— Да, сэр! — раздался в ответ лай и визг шестидесяти ломающихся голосов.

— Так…

Мягкие черты лица Тристрама были такими же невыразительными, как и у его учеников, но глаза за стеклами контактных линз возбужденно блестели. Волосы его по— негритянски курчавились, ороговевшая кожица на пальцах наполовину скрывала синеватые полукружия на ногтях. Тристраму было тридцать пять лет, и четырнадцать из них он учительствовал. Зарабатывал Тристрам чуть больше двухсот гиней в месяц, но с тех пор, как умер Ньюик, у него была надежда, что его поставят во главе факультета общественных наук. Это означало бы существенное повышение жалованья, более просторную квартиру и лучший старт в этот мир для юного Роджера. Тут он вспомнил: Роджер мертв.

— Так! — повторил Тристрам, словно сержант-инструктор тех времен, когда еще не был установлен Вечный Мир. — Августин, с другой стороны, настаивал на врожденной греховности человека и на необходимости искупления грехов с помощью милости Божией. Эта идея лежала в основе консерватизма, непротивленчества и других отсталых политических воззрений.

Тристрам широко улыбнулся классу.

— Противостоящий тезис, понимаете, — ободряюще проговорил он. — Право же, все очень просто.

— Я не понимаю, сэр, — прогудел здоровый нахальный парень по фамилии Эбни-Хастингс.

— Ну, дело в том, — терпеливо продолжал Тристрам, — что старые консерваторы ничего хорошего от человека не ждали. Человек рассматривался ими как природный стяжатель, требующий для себя лично все больше и больше материальных благ, как недоверчивое и эгоистическое создание, не слишком озабоченное прогрессом общества. Воистину, слово «грех» единственная замена слову «эгоизм», запомните это, джентльмены.

Он нагнулся вперед, проехав сцепленными руками по крышке стола, покрытой желтой меловой пудрой, словно песком, принесенным ветром.

— Что бы вы сделали с человеком, который любит только себя? — спросил Тристрам. — Вот скажите мне.

— Побили бы его немного, — ответил белобрысый мальчик, которого звали Ибрагим ибн Абдулла.

— Нет. — Тристрам покрутил головой. — Ни один августинец не поступил бы так. Если вы ждете от человека самого худшего, то никаких разочарований он вам принести уже не может. Только человек с неоправдавшимися надеждами прибегает к насилию. Пессимист — так по-другому можно назвать августинца — испытывает нечто вроде мрачного удовольствия, наблюдая, как глубоко может пасть человек. Чем больше он видит греха, тем прочнее утверждается его вера в Первородный Грех. Каждому приятно получить подтверждение своих глубоких убеждений, удовлетворенность такого рода — одна из самых желанных для человека…

Тристраму вдруг стало невыносимо скучно от своих банальных объяснений. Он внимательно, ряд за рядом, оглядел свой класс, шестьдесят человек, словно пытался найти нарушителей дисциплины, но все сидели смирно и внимательно слушали. Пай-мальчики, решившие подтвердить тезис Пелагия.

На запястье у Тристрама трижды пропищало микрорадио. Он поднял руку к голове. Тоненький голосок, словно голос совести, еле слышно произнес, усиливаясь на взрывных звуках: «Пожалуйста, после этого урока зайдите к директору».

Прекрасно, вот и решение, вот и решение… Скоро он займет место покойного бедняги Ньюика, а может быть, и жалованье начислят задним числом…

Теперь Тристрам стоял совершенно неподвижно, по— адвокатски держась руками за те места на пиджаке, где находились лацканы в те времена, когда пиджаки шили с лацканами.

С новой энергией он продолжил урок.

— В настоящее время, — заговорил Тристрам, — у нас не существует политических партий. Наша старая привычка делить на черное и белое сидит в нас, мы признаем это, но она не подразумевает простого деления на секты и фракции. Мы совмещаем в себе и Бога, и дьявола, хотя и не одновременно. Только мистер Лайвгоб может это делать, а мистер Лайвгоб, как вы понимаете, просто вымышленный персонаж.

Мальчики заулыбались. Они все любили «Приключения мистера Лайвгоба», печатавшиеся в «Космикомике». Мистер Лайвгоб был смешным толстым коротышкой, демиургом, sufflaminandus1, как Шекспир, и плодившим ненужные жизни по всей земле. Это он устроил перенаселение. Ни одна из авантюр Лайвгоба, однако, никогда не заканчивалась успехом: мистер Гомо, человек-повелитель, всегда заставлял его подчиниться.

— Богословская теория, лежащая в основе наших противостоящих друг другу доктрин — пелагианства и авгус— тинства, не имеет больше никакого значения. Мы используем их мифические символы потому, что они более других подходят нашей эпохе, эпохе, которая все больше и больше полагается на ощущение, иллюстративность, пиктографичность… Петтман!