Митя - Максим Евгеньевич Жуков

Спрыгнув с кровати, я поплелся на кухню, где уже во всю расходился запах еды. Маменька всегда стряпала по утрам нам завтрак, и чаще всего это были пышки на кислом молоке или блины со сметаной. Отец уже уехал на работу — он вставал ни свет ни заря.

— Ма, ты слышала, Грей ночью лаял?

— Ешь давай, остынет, — ловко переворачивая поджаристые лепешки ответила она.

— Ну, мам?

— Не знаю, сынок. Потеплело, молодые женихаются и бродят по улицам, вот Грей и рвал цепь полночи.

— Может, Васька бегал? — заранее зная ответ, спросил я.

— Черт их знает! Васька не Васька — всё одно. Ночью спать надо, а не шастать где попало, — наливая из крынки молока мне в кружку, добавила она.

Маменька моя, к слову, дело говорила. Она была женщиной строгой, но доброй. Длинные кудрявые волосы и белоснежная кожа, похожая на негашеную известь, выдавала в ней горожанку, и отец подшучивал, называя ее «царицей византийской» и «дамочкой голубых кровей». Это было отчасти правдой: они с отцом поженились, когда ее направили в нашу деревенскую школу по распределению учить детей из самого Ленинграда, города на реке побольше нашей Парчумки, может быть даже в два раза.

Привычно перепрыгнув через две ступени крыльца, босиком по прохладному дощатому тротуару ограды, я побежал к Грею. Каждый мой день начинался с этого. Обычно он выбегал навстречу и ластился, будто рассказывая, что снилось, но сегодня сидел в будке, которая спасала его от надоедливых мух. Сунув руку, я пытался нащупать ошейник — Грей вертел мордой, явно не желая сдаваться и выходить.

— Иди сюда, рожа моя, — приговаривал я, обеими ногами упираясь в нижнюю доску его уютного жилища.

Мы с отцом вместе строили эту будку, когда щенку не было еще и полугода. Батя строгал рубанком доски, я — выпрямлял старые ржавые гвозди, добытые мною же при разборке старого сеновала годом ранее. В деревне новые гвозди шли только на очень важное дело — новый табурет, или создание другой домашней утвари.

Грей лениво потянулся и выпрыгнул из конуры. Цепь, словно полоз, заструилась за ним, попутно, как пушинку, переворачивая миску с водой, которая тут же нашла выход в щелях между досками и исчезла, оставив сырое темное пятно.

— Кто нам ночью спать не давал, Шаромыга?! Смотри мне в глаза! — крепко ухватив своего друга за морду, я пародировал отца.

Он положил свои огромные лапы мне на плечи, высунул язык. Потом поджал хвост, опустился на землю и повалился на бок, на котором зияла алая полоса, по форме похожая на лезвие моей литовки — косы самого маленького номера.

«Пресвятая дева Мария», — сказала бы маменька, увидев такое.

Исследовав забор, я увидел торчавший со стороны улицы ржавый гвоздь, обвитый густой черной шерстью. Наверное, Грей напоролся на него, когда пытался перепрыгнуть через забор.

— Ничего, до свадьбы заживет! — повторяя слова отца, который вытаскивал у меня из ноги занозу размером с путьную цыганскую иглу. — Но на рыбалку я пойду без тебя. Не скули.

Мужики рыбачили в основном на реке, быстрое течение которой не давало воде потеплеть даже в самые жаркие дни. В ходу были сети, в которые попадалась сорога с окунем, ставни на весельных лодках на щуку, и донки на налима.

На Пихтоварке — озере, размером с пару школьных стадионов, на котором раньше рабочие добывали пихтовое масло в промышленных масштабах — рыбачили, как говорил Гера, шпингалеты вроде меня, у кого лодок еще не было, а из снастей в основном то, что выбрасывали мужики — куски рваных сетей, не годных в починку, спутанная в бороду леска разных толщин и огрызки свинцовых грузил. Но и это добро среди местных ребятишек было в цене, за которое нередко шли горячие споры и разбирательства.

На озере мы брали неплохих карасей, с отцовскую ладошку, да гальянов, которые шли только котам и собакам. Ловили в основном на удочку и экраны. Последние ваялись из деревянной палки, к которой приматывался кусок сети.

В нескольких километрах от озера было еще одно, поменьше. Местные называли его болотом из-за обилия камышей, плавучих кочек и трясины. На болоте тоже водилась рыба. Гера рассказывал, что по осени брал там щуку с полпуда на острогу, но батя мой говорил, что он брешет, и не было там таких щук в помине. Рядом на лугах, где сочной зеленой траве не было видно ни конца ни края, пасли скотину.

Гера работал на водокачке на центральной улице возле школы, в ней и жил. Невысокого роста, с вечно растрепанными с проседью волосами, в тельняшке, усеянной мелкими дырками от табачных искр, прихрамывая на левую ногу, он шустро шлепал по делам, которых у него всегда было невпроворот. Я мог узнать звук этой походки даже в кромешной темноте. На вопрос, сколько ему лет, он начинал искать по карманам кисет с табаком, потом смотреть куда-то вдаль, хмурить седые как печная зола брови, что-то про себя бормотать, делая вид что считает, и отвечал: «От Рождества Христова».

Не было у него ни семьи, ни детей, и никто толком не знал, откуда и когда появился Гера в деревне. О своей прошлой жизни он ни с кем не заговаривал даже под мухой. А это дело он любил страстно, даже больше, чем свою водокачку. Выпьет, бормочет себе что-то под нос, и работа у него кипит и все ладится — дрова, как по приказу, строятся в ровную поленницу, вода, будто сама, к нему в ведра спешит. А печку, так как Гера, никто во всей округе лучше не сложит. Мог и с малыми посидеть, лишь бы работа была. Все делал за еду да самогонку, настырно отказываясь от денег. «Деньги, — любил он повторять, — вас только портют».

Батя в шутку называл его Шлеп-нога, постоянно напоминая мне о том, чтобы сам я так не говорил. Но Гера не обижался, отвечая: «Ты, Егор, мне лучше табака дай на сушку, неурожай нынче. Махорка, она ведь тепло любит, а где нынче это тепло? Прокляли нас что ли по этому году? Заливает так, что сапоги в пору новые мастрячить, да с бубнами в поле выходить».

Он помогал нам в основном на сенокосе летом, где несмотря на почтенный возраст, мог дать фору любому деревенскому. Дернет стопочку, зажмурится, прижмет рукав к носу и говорит: «Хорошо пошла, как детки в