Многочисленные Катерины - Джон Грин

[два]

Колин лежал и страдал до десяти вечера, пока в его комнату не ворвался без стука лохматый и довольно упитанный юноша, ливанец по происхождению. Колин повернул голову, прищурился и посмотрел на него.

– Что стряслось? – спросил Гассан, едва не срываясь на крик.

– Она меня бросила, – ответил Колин.

– Да, я уж слышал. Эй, зитцпинклер[3], я бы тебя с радостью утешил, но содержимым моего мочевого пузыря сейчас можно пожар потушить!

Гассан промчался мимо Колина и распахнул дверь в туалет.

– Что ты ел, Одинец? Пахнет как… ФУУУ! БЛЕВОТИНА! БЛЕВОТИНА! ФУУУ!

Гассан кричал, а Колин равнодушно подумал: «А, да. Туалет. Забыл смыть».

– Прости, если промазал, – сказал Гассан, возвращаясь в комнату. Он сел на край кровати и легонько пнул Колина, лежащего на полу. – Мне пришлось зажимать нос обеими руками, так что палка-громыхалка болталась, как маятник.

Колин не засмеялся.

– О, вижу, тебе и правда фигово, потому что а) шутки про палку-громыхалку – лучшие в моем репертуаре и потому что б) как можно забыть смыть собственную блевотину?

– Хочется сдохнуть, – монотонно произнес Колин, уткнувшись в сливочного цвета ковер.

– О боже! – вздохнул Гассан.

– У меня была мечта: добиться чего-то в жизни и завоевать ее любовь. И посмотри, что получилось. Нет, ну правда, посмотри, – с надрывом сказал Колин.

– Да смотрю я, смотрю. И скажу тебе, кафир[4], не нравится мне то, что я вижу. И то, что я чую носом, – тоже.

Гассан лег на кровать с таким видом, будто пытается оценить масштаб бедствия.

– Просто я… неудачник. Что, если на этом все и закончится? Что, если через десять лет я буду сидеть в офисе, возиться с цифрами и запоминать результаты бейсбольных матчей на спор? Что, если ее со мной не будет, а я ничего не добьюсь и останусь полным ничтожеством?

Гассан сел и положил руки на колени:

– Эй, друг, тебе нужно поверить в Аллаха. Мне никакая офиса не нужна, я и без нее счастлив, как свинья в дерьме.

Колин вздохнул. На самом деле Гассан не был таким уж набожным, но он часто пытался в шутку обратить Колина в свою веру.

– Ага. Поверить в Аллаха. Хорошая идея. А еще я бы с удовольствием поверил в то, что могу вылететь в открытый космос на спинах огромных пушистых пингвинов и кувыркаться с Катериной XIX в невесомости.

– Одинец, тебе больше всех, кого я знаю, нужно поверить в Аллаха.

– А тебе нужно учиться в колледже, – пробормотал Колин.

Гассан был старше Колина, но взял в школе «год отпуска». Потом он поступил в Университет Лойолы в Чикаго, но по причинам, известным только ему, не записался на осенний курс, и «год отпуска» мог превратиться в два.

– Слушай, друг, я тут точно ни при чем, – сказал Гассан с улыбкой. – Это не мне сейчас так фигово, что я валяюсь на полу как бревно и не могу даже подняться, чтобы смыть собственную блевотину. И знаешь, почему я в шоколаде? Потому что со мной Аллах.

– Ты опять пытаешься обратить меня в свою веру, – недовольно простонал Колин.

Гассан вскочил с кровати, взгромоздился на Колина, прижал его руки к полу и душераздирающе завопил:

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его! Повторяй за мной, зитцпинклер! Ла иллаха илла-лла![5]

Колин попытался сбросить его и засмеялся, Гассан расхохотался следом:

– Я пытаюсь уберечь твою жалкую задницу от прямого попадания в ад!

– Слезь с меня, а то я и правда туда попаду, – прохрипел Колин.

Гассан послушался и мгновенно принял серьезный вид:

– Так в чем проблема?

– Проблема в том, что она меня бросила. В том, что я один. Боже, я снова один… Более того, если ты не заметил, я полный, полный неудачник. Я – бывший. Бывший парень Катерины XIX. Бывший вундеркинд. Это раньше я был вундеркиндом. А теперь я ничтожество.

Как Колин уже бесчисленное количество раз объяснял Гассану, между словами «вундеркинд» и «гений» была огромная разница. Вундеркинды очень быстро усваивают то, что другим уже известно, а гении открывают то, что прежде никому не было известно. Вундеркинды запоминают – гении творят. Большинство вундеркиндов, вырастая, не становится гениями. И Колин был почти уверен, что входит в это злополучное большинство.

Гассан снова сел на кровать и почесал поросший щетинкой двойной подбородок:

– Так в чем проблема – в гениальности или в Катерине?

– Просто я ее очень люблю, – ответил Колин.

По правде говоря, для Колина эти проблемы были связаны. Самая главная проблема заключалась в том, что он – особенный, великолепный, гениальный – был… точнее, не был. Он не был значимым. Колин Одинец, знаменитый вундеркинд, не менее знаменитый ботаник и зитцпинклер, ветеран Катеринских побоищ, не был значим для Ее Величества Катерины XIX и для всего остального мира. Внезапно он перестал быть чьим-то «мальчиком» и подающим надежды вундеркиндом. А это – выражаясь сложными словами, как подобает вундеркинду, – было отстойно.

– Гениальность, – фыркнул Гассан, пропустивший мимо ушей признание друга в любви к Катерине, – это фигня. Ты просто хочешь быть знаменитым.

– Нет, неправда. Я не хочу быть значимым, – возразил Колин.

– Вот. Как я и говорил, ты хочешь славы. Слава – это новая популярность. Новой топ-моделью Америки ты не станешь, зуб даю. Так что ты хочешь стать новым топ-гением Америки и теперь – не обижайся – ноешь, потому что до этого еще не дошло.

– Утешитель из тебя никудышный, – пробормотал Колин, уткнувшись в ковер.

– Вставай, – сказал Гассан, подошел к нему и протянул руку.

Колин ухватился за нее, подтянулся, а потом попытался снова лечь. Но Гассан вцепился в него мертвой хваткой:

– Кафир, у твоей сложной проблемы есть очень простое решение.

[три]

– Путешествие, – сказал Колин.

Они с Гассаном сидели на черном кожаном диване. У ног Колина лежали переполненная матерчатая сумка и туго набитый рюкзак, в котором не было ничего, кроме книг. На точно таком же диване напротив сидели родители Колина.

Мама Колина ритмично качала головой, как метроном.

– Куда? – спросила она. – И зачем?

– Не обижайтесь, миссис Одинец, – сказал Гассан, положив ноги на кофейный столик (чего нельзя было делать), – но вы не поняли. Куда и зачем – совершенно не важно.

– Подумай о том, сколько всего ты мог бы успеть за лето, Колин, – сказал папа. – Ты хотел выучить санскрит[6]. Я же знаю, как давно ты хотел его выучить. Разве бесцельная поездка принесет тебе счастье? Это совсем не похоже на тебя – вот так все бросить.

– Бросить что, пап?

Отец молчал. Он всегда молчал после того, как ему задавали вопрос, а потом отвечал длинными предложениями без запинки, без э-э-э, ну-у-у и м-м-м, как будто заранее отрепетировал свой ответ.

– Мне больно это говорить, Колин, но если ты хочешь и дальше расти интеллектуально, то тебе придется работать над этим еще усерднее, чем раньше. Иначе ты рискуешь зря растратить свой потенциал.

– Мне кажется, – ответил Колин, – что я его уже растратил.

Может быть, это случилось благодаря тому, что Колин ни разу в жизни не разочаровывал своих родителей: не пил, не курил, не принимал наркотики, не подводил глаза тушью, не приходил домой поздно, не получал плохих оценок, не протыкал язык, не делал на спине татуировку «НЕ ЗАБУДУ КАТЕРИН». Была и еще одна причина: его родители, возможно, чувствовали себя виноватыми в том, что произошло. Или… Или им просто хотелось провести несколько недель наедине, чтобы оживить остывшие чувства. Но уже через пять минут после признания в том, что он растратил свой потенциал, Колин Одинец сидел за рулем своего длинного серого «олдсмобиля», известного в узких кругах как Сатанинский катафалк.

В машине Гассан сказал:

– Ну, теперь осталось только заехать ко мне домой, взять одежду и волшебным образом убедить моих родаков отпустить меня в путешествие.

– Можешь сказать им, что нашел работу на лето, – предложил Колин. – В лагере или типа того.

– Ну да, только маме я врать не буду. Это нехорошо.

– Гм-м.

– Пусть ей кто-нибудь другой соврет, если уж надо, – прозрачно намекнул Гассан.

– Хорошо, – кивнул Колин.

Еще через пять минут они припарковались на улице в чикагском районе Рейвенсвуд.

Гассан ворвался в дом как ураган. Колин плелся вслед за ним. Мама Гассана спала в кресле в богато обставленной гостиной.

– Эй, мама! – крикнул Гассан. – Проснись.

Женщина вздрогнула, улыбнулась и поприветствовала ребят по-арабски.

Проводив глазами друга, направившегося в свою комнату, Колин, тоже по-арабски, сказал:

– Меня бросила девочка, и теперь я в глубокой депрессии, поэтому мы с Гассаном собираемся устроить себе… э… э… каникулы на колесах. Не знаю, как это по-арабски.