Маленькая осенняя дроу - Татьяна Мудрая

— Об этом и я читал. Древняя история, — отозвался он. — Михал, вы же факт знаете и новые. В смысле — истории.

— Почему ты думаешь?

(Мы как-то постепенно перешли на ты, хоть я на дух не терплю фамилиарности и амикошонства.)

— По глазам вижу.

На этом мы слегка повздорили — в какой по счёту раз. Я-то лишь знаю, а он постоянно в них угождает — в истории и авантюры. Чтобы не сказать вульгарно: вклёпывается и получает афронт. То повздорит с начальством (шефом) вплоть до угрозы уволить наглеца и непочётника, то конторские девицы подпоят или сам слегка подкурится. Опий и я не однажды пробовал: жевал лепёшки от боли или мешал порошок с кнастерным табаком, сваренным в меду. Мы называли последнее «кудри прелестницы». Но пагубной привычки к зелью я, по счастью, не обрёл. А вот Санни…

Впрочем, обсказывать всё эти перипетии неинтересно — перейду к самой последней.

Cе que on appel histoire. Сконапель истуар. Что называется, Истории.

Нет, пусть уж вам, мой читатель, лучше будет не до смеха.

Нашего господинчика притягивало к озеру словно магнитом. Даже по выходным нет-нет, а совершит променад вокруг него — раз, другой и даже третий.

И однажды он заметил на поверхности нечто, сугубо его насторожившее.

Позаимствовал у другого соседа, через лестничную площадку, пешню и коловорот — тот был знаток подлёдной охоты, но Александр клялся и божился мне, что всего-навсего сделает пару-тройку отверстий. Чтобы рыбе стало легче дышать. Во времена моего девич… отрочества и юности караси прекрасно обходились и без того. Селяне, как помню, били проруби и обустраивали полыньи ради полоскания белья, брали оттуда воду и святили, опуская крест.

Нет, уж до такого у нас дело не дошло. Когда Александр продырявил лёд вокруг любопытного ему места, он обнаружил, что ближе лёд не берётся ни железом, ни сталью, ни чем иным. Пришлось вынуть мутный кусок и…

В общем, принёс он добычу домой в рыбном ведре и стал рассматривать.

Чуть пообтаяв, «нечто» оборотилось природной двояковыпуклой линзой. Когда Санни дохнул на неё, чтобы растопить шероховатость, оставленную влипшим снегом, и тем самым проявить находящееся внутри, мы оба ахнули. Он громко, я — заметно тише.

Там оказалась нагая девица миниатюрного сложения, ростом вершка в четыре или пять, изваянная в совершенстве всех анатомических подробностей. Груди еле выступают, стан тонок, лоно едва округлилось. Кожа исключительной белизны, на теле — ни единого волоска, включая потаённые места: только на голове некий разлохмаченный золотистый пушок. Глаза под соболиными бровями закрыты, и оттого кажется, что крошка спит глубоким сном.

— Ч-что это? — полушёпотом спросил Санни. В сугубом волнении он всегда чуть заикался.

— Дроуа, конечно. Самочка драва. Ты полагал, они видом как белки?

— К-как она попала в воду?

— Промахнулась мимо земли, а то и вихорь-ледовник подхватил и понёс. Сил ещё хватило, чтобы нарастить вокруг скорлупу, — и всё. Они же полусонные все до единого, — объяснил я. — И неловкие. Особенно первогодки, те, кто родился этим летом, — примерно половина. Как говорится, бывает семя, бывает и пустоцвет.

— Скорлупа крепкая, совсем немного оттаяла.

— Разумеется. В ней спасение, в ней и погибель. Пока спит — дышит слабо, одной кожей: видишь, груди не вздымаются нисколько. Но до весны не дотянет — никто из них, вмёрзших в озеро.

— Как это?

— Скорлупа ранее того задавит. В рыхлой лесной земле имеются поры и воздух. Не в избытке, но всё же. То верно, что и там случаются враги: крот, например, или землеройка. Не крысы — те больше рядом с человеком шастают. А хрустальная наледь — сам понимаешь. Если уж рыбы в родимой стихии с того мрут, ей и подавно ничего хорошего не предвидится.

— И… как это выглядит?

— Словно палый лист неспешно вянет и ссыхается. Весной, перед самым ледоломом, погляди с берега: какие листы не от крина и камыша — они. У весеня же иголки, а других дерев в окрестности не видно.

— Вообще никаких настоящих деревьев — ручные только, — ответил он с некой рассеянностью. — Прикормленные. Как крошка енот, что живёт в пруду. Анимашку смотрел?

Видать, крепко задумался.

Так и стали мы жить — вроде бы и вдвоём, как прежде, но в некоем смысле и втроём. Потому что юная девица из рода дроуи завладела всеми помыслами моего приятеля.

Как ранее — он сам моими.

Все наши размолвки имели под собой несказуемый корень. Женственная половина моей сути, главенствующая и в то же время ущербная, тянулась…

Но полно. Я лишь объясняю, почему не разошёлся с ним окончательно и продолжал свои рассуждения по поводу миниатюрной эльфийки.

Когда он погрузил ледяную принцессу в поддон и окатил крутым кипятком из душевой лейки, я лишь ухмыльнулся с неким злорадством. Попытка установить таз с «крепким орешком» на индукционную панель повела к сокрушительной ссоре: я со всей авторитетностью заявил, что сварить бедняжку заживо не позволю. Да если и не сваришь: какой смысл добывать моллюска из раковины? Добро бы весна на дворе стояла, а так ведь погибнет ещё вернее. В нашей совместной хоромине из деревьев лишь унылая пыльная фига, прости Господи мои прегрешения. Инжир, хотел я сказать. Выращенный из семечка величиной с маковую крупицу или горчичное зерно.

— Михал, что же дальше делать? — вздыхал Санни то и дело, вцепляясь пальцами в волосы, — были они у него роскошные, как у любого стильника: рыжеватые и все в крупных кольцах. А глаза — ярко-голубые от природы, только что злоупотребления всякого рода окрасили их белок розовато-кровавым.

— На твоём месте я бы не начинал, — сухо ответствовал я. — Любопытство доводит до каторги. Или вовсе до могилы.

— Да хоть бы и до неё, — вздохнул он. — И так все в крематорий направляемся широкой поступью.

Вся беда была вот в чём: я знал, что именно можно если не сделать, то хотя бы попытаться. Александр же доподлинно знал, что я знаю.

И нитку за ниткой это из меня вытягивал.

— Помнишь, с чего ты начал? — спросил я его как-то раз. — Приклонился к ледяному кристаллу и дохнул. Слово «душа» как раз и происходит от сего слова. «Вдохнуть душу» — прекрасная тавтология, иначе плеоназм.

— Прекрати, Михал, — простонал он. — И без тебя нынче хоть плюй, хоть блюй. Ох, прости.

— Я ведь о чём, — терпеливо продолжил я. — Дыхание — оно по сути и есть душа. Но не одно — лишь в малой мере. А вот жаркая кровь…

— Ты хочешь сказать, что она бы растопила? Я ведь — я ведь такой идиот, дебил и даун, что пробовал.

— Умалишённый пробует единожды и бросает. Мудрец вопреки всему докапывается до истины.