Смешные жеманницы - Жан-Батист Мольер

Като. Что до меня касается, дядюшка, то я одно могу сказать: я считаю замужество делом в высшей степени неблагопристойным. Можно ли свыкнуться с мыслью о том, чтобы лечь спать рядом с неодетым мужчиной?

Мадлон. Позвольте нам хоть немного подышать атмосферой парижского высшего общества,- давно ли мы расстались с провинцией? Позвольте нам самим завязать роман по взаимной склонности и не слишком торопите с развязкой.

Горжибюс (в сторону). Дело ясное: совсем рехнулись. (Громко.) Я уж вам сказал: я ничего не понимаю в вашей болтовне, но я желаю быть полным хозяином в доме. Или вы без всяких разговоров пойдете под венец, или, черт возьми, я вас упрячу в монастырь! Помяните мое слово! (Уходит.)

Мадлон, Като.

Като. Ах, душенька! До какой степени у твоего отца дух погряз в материи! Сколь туп у него ум! Какой мрак в его душе!

Мадлон. Что делать, милочка! Он так меня конфузит! Представить себе трудно, что я его дочь. Я только и жду, что счастливый случай откроет тайну моего высокого происхождения.

Като. Я в этом уверена. По всем признакам ты знатного рода. И сама я, как погляжу на себя...

Те же и Маротта.

Маротта. Вот тут лакей чей-то пришел, спрашивает, дома ли вы, говорит, что его господин желает вас видеть.

Мадлон. Дура! Оставь ты свои мужицкие речи! Скажи: явился, мол, гонец и изволит спрашивать, дозволено ли будет его господину вас лицезреть.

Маротта. Чего захотели! Я не больно-то сильна в латыни и не учила эту, как ее, философию по великому Сириусу.

Мадлон. Какова дерзость! Просто невыносимо! Однако ж кто господин этого лакея?

Маротта. Он его назвал маркизом де Маскариль.

Мадлон. Ах, дорогая моя! Маркиз! Ступай же скажи, что мы принимаем. Конечно, это какой-нибудь салонный острослов, до которого дошли слухи о нас.

Като. Натурально, душенька!

Мадлон. Примем его тут, в зале: это будет приличнее, нежели приглашать его к нам наверх. Пойдем оправим слегка прическу и поддержим нашу репутацию. Скорее подай нам наперсника Граций!

Маротта. Ей-ей, не разберу, что это за зверь. Коли хотите, чтобы я вас поняла, говорите по-человечески.

Като. Принеси нам зеркало, невежда, да смотри не замарай стекла отражением своей образины. Be e, уходят.

Маскариль, два носильщика.

Маскариль. Эй, носильщик! Ой-ой-ой-ой-ой-ой! Как видно, мошенники хотят переломать мне ребра о стены и о мостовую!

Первый носильщик. Тьфу, черт! Больно узкая дверь! Вы же сами приказали, чтобы мы вас втащили в дом.

Маскариль. А то как же? Ах, бездельники! Мог ли я допустить, чтобы на пышность моих перьев обрушилось безжалостное ненастье и чтобы на грязи отпечатались следы моих башмаков? Уберите прочь ваш портшез!

Второй носильщик. Так уж вы заплатите нам, ваша милость!

Маскариль. Что-о-о?

Второй носильщик. Я говорю, сударь, что нам следует с вас получить.

Маскариль (дает ему пощечину). Мошенник! Требовать деньги со столь знатной особы?

Второй носильщик. Так-то вы платите бедным людям! Да разве вашей знатностью будешь сыт?

Маскариль. Но-но! Знайте свое место! Канальи еще смеют шутить со мною!

Первый носильщик (вооружившись палкой от носилок). А ну, расплачивайтесь, да поживее!

Маскариль. Что-о?

Первый носильщик. Сию минуту давайте деньги, вот что!

Маскариль. Вот это разумная речь!

Первый носильщик. Поторапливайтесь!

Маскариль. Хорошо, хорошо! Тебя и послушать приятно, а тот мошенник несет такую околесицу! Получай! Довольно с тебя?

Первый носильщик. Нет, не довольно. Вы дали пощечину моему товарищу и... (поднимает палку).

Маскариль. Потише, потише! Получай за пощечину. Миром от меня всего можно добиться. Теперь ступайте, а немного погодя зайдите за мной. Мне надобно быть в Лувре на вечернем приеме.

Носильщики уходят.

Маскариль, Маротта.

Маротта. Мои госпожи сейчас выйдут, сударь.

Маскариль. Пускай не торопятся. Я расположился здесь со всеми удобствами и могу обождать.

Маротта. Вот и они. (Уходит.)

Маскариль, Мадлон, Като.

Маскариль (раскланиваясь). Сударыни! Вы, без сомнения, удивлены дерзостью моего поступка, однако ж эту неприятность на вас навлекла ваша слава. Высокие достоинства обладают для меня столь притягательной силой, что я всюду за ними гоняюсь.

Мадлон. Ежели вы гоняетесь за достоинствами, то не в наших владениях вам надлежит охотиться.

Като. В нашем доме достоинства впервые появились вместе с вами.

Маскариль. О, позвольте мне с этим не согласиться! Молва не погрешила против истины, отдав должное вашим совершенствам, и всему, что есть галантного в Париже, теперь крышка.

Мадлон. Ваша снисходительность делает вас излишне щедрым на похвалы, а потому мы с кузиной отказываемся принимать за истину сладость ваших лестных слов.

Като. Душенька! Надобно внести кресла.

Мадлон. Эй, Альманзор!

Те же и Альманзор.

Альманзор. Что прикажете, сударыня?

Мадлон. Поскорее вкатите сюда удобства собеседования.

Альманзор вкатывает кресла и уходит.

Маскариль, Мадлон, Като.

Маскариль. Но в безопасности ли я?

Като. Чего же вы опасаетесь?

Маскариль. Опасаюсь похищения моего сердца, посягательства на мою независимость. Я вижу, что эти глазки отъявленные разбойники, они не уважают ничьей свободы и с мужскими сердцами обходятся бесчеловечно. Что за дьявольщина! Едва к ним приблизишься, как они занимают угрожающую позицию. Честное слово, я их боюсь! Я обращусь в бегство или потребую твердой гарантии в том, что они не причинят мне вреда.

Мадлон. Ах, моя дорогая, что за любезный нрав!

Като. Ну точь-в-точь Амилькар!

Мадлон. Вам нечего опасаться. Наши глаза ничего не злоумышляют, и сердце ваше может почивать спокойно, положившись на их щепетильность.

Като. Умоляю вас, сударь: не будьте безжалостны к сему креслу, которое вот уже четверть часа призывает вас в свои объятия, снизойдите к его желанию прижать вас к своей груди.

Маскариль (приведя в порядок прическу и оправив наколенники). Ну-с, сударыни, что вы скажете о Париже?

Мадлон. Ах, что можно сказать о Париже? Нужно быть антиподом здравого смысла, чтобы не признать Париж кладезем чудес, средоточием хорошего вкуса, остроумия и изящества.

Маскариль. Я лично полагаю, что вне Парижа для порядочных людей несть спасения.

Като. Это неоспоримая истина.

Маскариль. Улицы, правда, грязноваты, но на то есть портшезы.

Мадлон. В самом деле, портшез - великолепное убежище от нападок грязи и ненастной погоды.

Маскариль. Часто ли вы принимаете гостей? Кто из острословов бывает у вас?

Мадлон. Увы! В свете мало еще о нас наслышаны, но успех нас ожидает: одна наша приятельница обещает ввести к нам в дом всех авторов Собрания избранных сочинений.

Като. И еще кое-кого из тех господ, которые слывут, как нам говорили, верховными судьями в области изящного.

Маскариль. Тут я могу быть вам полезен больше, чем кто-либо: все эти люди меня посещают. Да что там говорить: я еще в кровати, а у меня уже собралось человек пять острословов.

Мадлон. Ах, сударь, мы были бы вам признательны до крайних пределов признательности, если бы вы оказали нам такую любезность! Для того чтобы принадлежать к высшему обществу, необходимо со всеми этими господами познакомиться. В Париже только они и создают людям известность, а вы знаете, что для женщины иногда довольно простого знакомства с кем-нибудь из них, чтобы прослыть законодательницей мод, не обладая для того никакими качествами. Я же особенно ценю то, что в общении со столь просвещенными особами научаешься многим необходимым вещам, составляющим самую сущность остроумия. Каждый день узнаешь от них какие-нибудь светские новости, тебе становится известен изящный обмен мыслей и чувств в стихах и прозе. Можешь сказать точно: такой-то сочинил лучшую в мире пьесу на такой-то сюжет, такая-то подобрала слова на такой-то мотив, этот сочинил мадригал по случаю удачи в любви, тот написал стансы по поводу чьей-то неверности, господин такой-то вчера вечером преподнес шестистишие девице такой-то, а она в восемь часов утра послала ему ответ, такой-то писатель составил план нового сочинения, другой приступил к третьей части своего романа, третий отдал свои труды в печать. Вот что придает цену в обществе, и, по моему мнению, кто всем этим пренебрегает, тот человек пустой.

Като. В самом деле, я нахожу, что особа, которая желает прослыть умницей, а всех четверостиший, которые сочинены в Париже за день, знать не изволит, достойна осмеяния. Я бы сгорела от стыда, если бы меня спросили, видела ли я то-то и то-то, и вдруг оказалось бы, что не видела.