Enigma - Роберт Харрис

Кайт принялся изучать столь заинтересовавший его конверт. Поднес его к сизому носу картошкой. Понюхал. Старик сортировал почту более сорока лет и мог по виду отличить женский почерк: более четкий, разборчивый и более закругленный, нежели угловатый мужской. На газовой горелке кипел чайник. Кайт быстро огляделся. Еще нет восьми, за окном едва рассвело. Не теряя времени, шагнул за перегородку и подержал клапан конверта над паром. Конверт из тонкой рыхлой бумаги военного времени был запечатан дешевым клеем. Клапан быстро повлажнел, свернулся, и Кайт вынул из конверта открытку.

Едва успев дочитать ее до конца, он услышал, как открылась входная дверь. Порыв ветра ударил в окна. Кайт моментально сунул открытку в конверт, макнул мизинец в стоявшую наготове у плиты баночку с клеем, заклеил клапан и высунул голову из-за угла посмотреть, кто пришел. И тут его чуть не хватил удар.

— Боже мой… доброе утро… мистер Джерихо… сэр…

— Нет ли мне писем, мистер Кайт? — Джерихо говорил довольно твердо, но сам, казалось, слегка покачивался и держался за перегородку, словно матрос, только что сошедший на берег после долгого плавания. Молодой человек небольшого роста. Темные волосы и темные глаза подчеркивали бледность лица.

— По-моему, нет, сэр. Погляжу еще.

Кайт степенно зашел за перегородку и попытался разгладить сырой конверт рукавом. Конверт немножко помялся. Сунув его в середину пачки, привратник вновь появился перед Джерихо и виртуозно, как ему казалось, изобразил пантомиму перебирания писем.

— Нет, нет, я же говорил, ничего нет. Ах, вот, действительно что-то есть. Батюшки! Еще два. — Кайт протянул письма через перегородку. — У вас день рождения, сэр?

— Был вчера. — Джерихо, не взглянув, сунул письма во внутренний карман пальто.

— Желаю счастливо здравствовать много лет, сэр. — Увидев, что письма исчезли, Кайт облегченно вздохнул. Сложив руки, оперся на стойку. — Могу осмелиться угадать, сколько вам лет, сэр? Помнится, вы поступили в тридцать пятом. Получается двадцать шесть?

— Послушайте, мистер Кайт, это моя газета? Пожалуй, я ее заберу. Избавлю вас от хлопот.

Кайт, что-то пробормотав, выпрямился и достал газету. Передавая ее, в последний раз попытался завести разговор, заметив, что дела в России после Сталинграда пошли хорошо и Гитлеру, похоже, скоро конец… но, разумеется, мистер Джерихо больше в курсе последних новостей, чем он, Кайт… не так ли? Молодой человек улыбнулся.

— Сомневаюсь, что осведомлен о последних новостях лучше, чем вы, мистер Кайт, даже о тех, что касаются меня самого. Зная ваши методы.

В первый момент Кайт не поверил собственным ушам. Он внимательно, в упор посмотрел на Джерихо и встретил пристальный взгляд его темно-карих глаз, в которых вдруг мелькнул живой огонек. Продолжая улыбаться, Джерихо на прощанье кивнул, сунул газету под мышку и вышел. Кайт смотрел ему вслед через узкие прорези окон — хрупкая фигура, шарф цветов колледжа, лилового и белого, нетвердая походка; голова наклонена навстречу ветру. «Мои методы, — повторял он про себя. — Мои методы?»

В тот день троица, как обычно, собралась вокруг печки за чаем и Кайт выдвинул совершенно новое объяснение пребывания Джерихо в колледже. Привратник, конечно, не мог сказать, откуда у него такие сведения, он подчеркнул только их надежность, намекнув на доверительный мужской разговор. Забыв то, что еще совсем недавно говорил о любовных письмах, Кайт теперь уверенно утверждал: молодой человек страдает от несчастной любви.

2

Джерихо не стал сразу вскрывать письма. Расправив плечи и чуть наклонившись, зашагал навстречу ветру. После недели, проведенной в помещении, от обилия кислорода у него слегка кружилась голова. У профессорской младших курсов он повернул направо и ступил на дорожку из каменных плит, ведущую через небольшой горбатый мостик к заливному лугу. Слева — здание колледжа, справа, по ту сторону просторной лужайки с подстриженной травой, — массивный, похожий на скалу фасад капеллы. Скрываясь за серой оградой, тонкой цепочкой бежали вприпрыжку мальчики-певчие в хлопающих на ветру мантиях.

Джерихо остановился. Порыв ветра заставил его шагнуть назад. В сторону колледжа вел увитый запущенным плющом проход. По привычке Джерихо взглянул на ряд окон на втором этаже — темных, закрытых ставнями. Здесь плющ так разросся, что несколько маленьких ромбовидных оконных стекол терялись в густой листве.

Поколебавшись, Джерихо шагнул по проходу в тень, под козырек двери.

Лестничная клетка оставалась точно такой, какой он ее помнил, только теперь это крыло колледжа не использовалось и ветром нанесло в пролет сухих листьев. Вокруг ног, как голодная кошка, вилась старая газета. Щелкнул выключателем — бесполезно, нет лампочки. Но Джерихо все же смог разглядеть одну из трех фамилий, написанных на деревянной дощечке изящными белыми прописными буквами, уже потрескавшимися и потускневшими.

ТЬЮРИНГ A. M.

С каким замиранием сердца он поднимался по этой лестнице в первый раз — когда? летом 1938-го? целую вечность назад, — чтобы отыскать человека всего на каких-то пять лет старше себя, застенчивого, как новичок, с копной темных, спадающих на глаза волос: великого Алана Тьюринга, автора «Вычислимых чисел», прародителя универсальной вычислительной машины…

Тьюринг спросил, что Джерихо собирается взять в качестве первой курсовой работы.

— Теорию простых чисел Римана.

— Но я сам занимаюсь Риманом.

— Знаю, — выпалил Джерихо, — поэтому и выбрал.

Такое смелое, почти нахальное, выражение обожания рассмешило Тьюринга, и он согласился быть научным руководителем Джерихо, хотя не любил преподавательскую работу.

И вот теперь Джерихо стоит на лестничной площадке, дергая дверь Тьюринга. Конечно, заперта. На ладони осталась пыль. Попытался вспомнить комнату. Она выглядела запущенной. На полу валялись книги, бумаги, письма, грязное белье, пустые бутылки, банки с консервами. На полке газового камина игрушечный медвежонок Порги, в углу у стены разбитая скрипка, купленная в лавке старьевщика.

Застенчивый Тьюринг избегал близкого знакомства. С Рождества 1938 года его вообще почти не было видно. В последнюю минуту он отменял консультации, говоря, что должен ехать в Лондон. Иногда Джерихо поднимался к нему и стучал, но никто не отвечал, хотя хозяин явно находился за дверью. Когда в 1939 году, незадолго до Пасхи и вступления нацистов в Прагу, они наконец встретились, Джерихо, набравшись смелости, сказал:

— Послушайте, сэр, если вы не хотите быть моим руководителем…

— Дело не в этом.

— Или если у вас хорошо продвигается гипотеза Римана и вы не хотите делиться ею…

— Нет, Том, с Риманом у меня никакого прогресса, — улыбнулся Тьюринг.

— Тогда что?

— Это не Риман. — Потом добавил очень тихо: — Знаешь, в мире сейчас происходят и другие вещи, помимо математики…

Спустя два дня Джерихо нашел в своей ячейке записку: «Прошу к себе вечером на бокал шерри. Ф. Дж. Этвуд».

Джерихо отошел от двери Тьюринга. Внезапно закружилась голова. Ухватившись за потертые перила, он, как старик, стал осторожно спускаться.

Этвуд, профессор древней истории, человек с многочисленными связями на Уайтхолле, был наставником колледжа, когда Джерихо еще не родился. Приглашение Этвуда считалось равносильным вызову к самому Всевышнему.

— Знаете языки? — начал Этвуд, наполняя бокалы. Ему перевалило за пятьдесят, он был холостяком — его семьей стал колледж. На полках стояли научные труды профессора: «Греческое и македонское военное искусство», «Цезарь как литератор», «Фукидид и его история».

— Только немецкий. — Джерихо учил его, чтобы читать великих математиков девятнадцатого века: Гаусса, Куммера, Гильберта.

Этвуд, кивнув, подал хрустальный бокал с малой толикой очень сухого шерри. Заметил, что Джерихо разглядывает книги.

— Случаем, не знаете Геродота? Читали повествование о Гистиее?

Вопросы были риторическими. Как и большинство вопросов Этвуда.

— Гистией хотел отправить письмо из Персии в Милет своему зятю, тирану Аристагору, призывая его к восстанию. Однако боялся, что письмо перехватят. Тогда он приказал обрить голову своего самого верного раба, вытатуировать послание на голом черепе, подождать, пока отрастут волосы, и отправить к Аристагору с поручением, чтобы волосы вновь сбрили. Ненадежно, но в данном случае успешно. Ваше здоровье.

Позднее Джерихо узнал, что Этвуд рассказывал подобные истории всем, кого вербовал. Гистиея и его бритого раба сменял Полибий с шифровальным квадратом или Цезарь, написавший Цицерону письмо с помощью особого алфавита, в котором «а» зашифровывалась как «d», «b» как «е», «с» как «f» и так далее. В конце, все еще не открывая цели приглашения, Этвуд переходил к этимологии.