Скорпионы в собственном соку - Хуан Бас

Так тебе и надо, ярмарочный шарлатан; хорошенько тебе досталось, назойливый болван. Тебя настолько застало врасплох наивное признание Ирати, что у тебя даже голос поменялся: вместо фальшивого тона галантного пердуна он стал похож на голос петуха Фогхорна Легхорна.[11]

А у похотливого дяди Хосебы будет незабываемое Рождество несколько лет подряд: педофилия в прямом эфире – это да, это хороший подарок от сукина сына Оленцеро.

Мне тоже явно было на что пожаловаться.

Кто бы мог подумать? Да пошел он, этот угольщик, пьяница из Гипускоа, над которым я столько раз смеялся в связи с патетической кампанией националистов, которые хотели заменить помпезных, но очень уж не баскских царей-волхвов на деревенщину, страдающего аутизмом, выкопанного из легенд долины, затерянной в глубокой Гипускоа, – хороший плеоназм. Золото, ладан и мирру заменить на навоз из-под осла этого урода?

Галисийский олух никак не комментирует рассказ про osaba, любителя маленьких девочек; вероятно, объяснение ангелочка Ирати превышает его способность концептуального осмысления. А это пожалуйста: он оживлен муравейным ритмом потрясающей рождественской румбы и снова положил руку на спинку переднего пассажирского сиденья, барабаня по пластиковому покрытию пальцами с длинными заскорузлыми ногтями, – похоже на лапу хищного животного, – и я не могу этого вынести.

– Простите. Не могли бы вы это прекратить?

– Что – это?

– Вот это: тук-тук-тук пальцами.

– Ухты, какой чувствительный! Простите… А радио, оно вам тоже мешает?

– Тоже… но меньше.

– А я его не могу выключить: оно замолкает, только когда я глушу мотор. Конечно, если хотите, я заглушу мотор совсем…

– Нет, нет! Даже и не думайте! Послушайте, откровенно говоря, у меня не самое лучезарное настроение…

– У меня тоже, сеньор… Я бы сейчас предпочел в баре сидеть или, например, за покупками ходить, как все эти бездельники, тоже Бога проклинать в пробке, но по-другому… А ну-ка! Все, как бараны, устремились в «Корте-Инглес». Интересно, во сколько я смогу туда пойти, скажите мне, а? Так я вам сам скажу: когда не останется ничего, кроме дерьма, которое другие не взяли; беда мне, как всегда.

Тут надо мной, видно, кто-то сжалился, и этот уникум прерывает свой монолог, выстроенный на античеловеческой логике, позволяя мне избежать приступа истерики, – прервал, чтобы снова зажечь отвратительный окурок своей дешевой сигары. Сероватый, плотный и едкий дым, готовый потягаться с радиоактивным облаком Чернобыля, снова распространяется по зловонному салону такси. А у меня с собой нет табака, я оставил пачку «Бэнсон и Хэджес» в «Карте полушарий», возле компьютера с исповедью социопата и бутылки «Гленморанжи», когда понял, какие события грядут, и поспешил к музею.

– Простите, у меня не осталось табака. Нет ли у вас сигареты или какой-нибудь «Фариас»,[12] может быть? – спросил я, тщательно изображая покорность.

– Ишь как… У меня только это есть. И я вам эту штуку не отдам, хоть она маленькая и вся обсосанная… Сказать вам честно, даже если б у меня и было, я бы вам не дал: я не разрешаю курить в такси. И делаю исключение, только если пробка и нервы разыгрались… и только для самого себя, разумеется.

– Ваша речь зачаровывает. Должно быть, чудесно оказаться рядом с вами на самолете в Нью-Йорк.

– Вы шутите или правда так считаете?

– Двигаются! Поехали!

– Успокойтесь, приятель, не нервничайте, я знаю свою работу… Значит, вам бы не хотелось лететь со мной в Нью-Йорк, а?

– Да нет, хотелось бы, это была шутка. Да заводите же мотор, мать вашу!

Слава Богу, хотя в действительности я не верю даже в самого себя. Внезапно поток двинулся, медленно, но двинулся.

Тревога опустилась на один градус, но потом сразу же, не дав мне вздохнуть, поднялась на три. Послышался вой сирен, вой сирен «скорой помощи» и полиции у меня за спиной, который ни с чем нельзя спутать, и они ехали в направлении Гуггенхайма. Это значит, что спелые яблоки уже начали падать с дерева.

2

Все началось с визуальной пощечины в одну холодную январскую ночь этого, 2000 года, – не знаю, закончится ли он когда-нибудь. Насколько изменились моя жизнь и, как следствие, я сам за эти жалкие двенадцать месяцев! В ту пору я был счастливо бесполезным и безответственным, может быть, немного болваном, но мне по-своему везло.

Я не поверил тому, что прочел на экране, или, лучше сказать, это автоматический кассир не верил мне и, следовательно, не давал кредита. Я был в большом казино «Нервьон», моем втором доме. Уже пробило полночь, уже наступил следующий день, и я мог вернуться и снять пятьдесят тысяч песет – жалкий предел, – при помощи которых мог компенсировать petit[13] неудачу, постигшую меня за рулеткой. Я уже видел, как, вооружившись этими экономическими вливаниями и при помощи предусмотрительного бегства к другой рулетке – ведь на этой меня ободрали, как липку, – потеряв из виду сеньориту Сорайя, тщедушную крупье с видом femme fatale,[14] которую можно поставить на ночной столик, – она притягивает ко мне невезение, как неповоротливый тугодум притягивает к себе мух, – поправлю свое плачевное положение. И вдруг эта ужасная фраза на скупердяйском экране компьютера: карта заблокирована. Почему? Меня осаждали мрачные предчувствия.

Это было чрезмерное свинство, как если человеку, мучающемуся похмельем, помочиться в тарелку с луковым супом: эта невежественная груда металлолома не только отказала мне в выплате денег, но и изъяла у меня спасительную пластиковую карточку – «Визу», которая была для меня чем-то вроде третьей руки, и заключила ее в своем безжалостном металлическом брюхе. С Франсиско Хавьером Мургой Бустаманте обращаются как с полным ничтожеством.

Я испытал укол откровенной паники – тогда я подумал, что это и есть настоящая паника, – где-то чуть пониже пояса и плотную волну тошноты. Чтобы не поцеловаться с полом и подавить мгновенный обморок, я попытался расслабиться и стал наблюдать за оптической игрой на циферблате своих наручных часов: там голографические Тинтин и Милу[15] кувыркаются, сцепившись руками и ногами.

– Что с тобой, Пачо? Уже спекся? Нервишки шалят?

Ужас. Невыносимый Начо Тотела, папочкин сынок, который живет на чужих харчах, причем харчи эти оскорбительно обильны и питательны, застал меня в таком невыгодном для меня и ужасном положении. Я буддийским усилием воли взял себя в руки и одарил его светской, холодной улыбкой.

– Ничего подобного, друг Начо. Пустяковая заминка с этим бестолковым банкоматом. Он безо всякой причины проглотил мою кредитную карточку. Мне иногда кажется, что эти артефакты живут своей собственной жизнью, you know…[16]

– Да… знаю, знаю, так бывает, – промямлил этот сосунок, глядя на меня искоса с оттенком подозрительности.

– А проблема в том, что я оставил «Американ Экспресс» и «Мастер Кард» в другом бумажнике. Злой рок – теперь, когда я уже смутно различал полосу везения…

– Бывает же такое.

Эта бестолочь прикинулась дурачком и заставила меня пасть еще ниже: он вытащил платиновую «Визу» и перед моим алчным взором снял двадцать тысяч дуро из того же самого банкомата, чтобы сильнее задеть меня.

– Машинка-то вроде хорошо работает… Удачи тебе, Пачо.

Он повернулся ко мне спиной и пошел обратно, делать свои дурацкие ставки. Я тотчас же мысленно занес имя этого бездельника в top ten[17] своего черного списка. Он узнает, по чем фунт лиха, этот мужлан, ведущий себя не по-товарищески; кстати, за ним закрепилась слава гомика.

Я вернулся в игровую зону. Менеджером зала был угрюмый Пеллагра, который сделал "вид, что не видит меня, чтобы скрыть таким образом недостаток учтивости; он был бы счастлив предоставить мне кредит в фишках, но я никогда не опущусь до такой степени, чтобы просить что-либо у подобной деревенщины.

Сбитый с толку от негодования, я перепутал свой пустой стакан со стоявшим радом стаканом, наполовину полным виски, и осушил его залпом. Прирожденный членосос, потный мужлан осмелился упрекнуть меня в этой пустяковой ошибке – какие бесчувственные людишки посещают это казино!

Охваченный отвращением к окружающим меня посредственности и глухоте, я замолчал, погрузившись в мрачные мысли.

Мило, мой верный фокстерьер-мышелов, спокойно ждал меня, привязанный к ограде у входа в казино, под присмотром и покровительством Роке, любезного стража, который, кажется, забыл о том вечере, когда мой питомец слегка описал ему штанину его многострадальной униформы.

Ласковый швейцар играл с Мило, бросая ему камушки, быть может, несколько большие для размеров моего пса; здоровенные такие штуки. Увидев, как я выхожу, презренный лакей принялся смотреть в потолок, чтобы я не чувствовал себя обязанным давать ему на чай за его старания, каков молодец! Отвязав Мило, я заметил, что у него на спине остался след ботинка. Как могут существовать чудовища, способные на подобные низости? Обижать маленькое животное, которое лает только на цыган… Я сурово посмотрел на Роке. Пристыженный моим молчаливым требованием отчета за его недостаточное рвение, несчастный швейцар стал наводить блеск на ботинок злополучной штаниной своей рабской формы.