Журнал Наш Современник №12 (2003) - Журнал Наш Современник

Молодая императрица высказала несколько рискованное желание видеть его у себя, но экс-колдун отклонил это приглашение, сознавшись в своей несостоятельности. Итак, вот оба героя дня, и в обществе рассказывают о разных странностях, происходящих ежедневно на глазах у всех в этом подобии зверинца, который содержит и оплачивает граф Кушелев. Так, недавно на большом собрании, бывающем два раза в неделю в его парке, все могли любоваться отвратительной Юлией Пастраной, которую пригласили обедать за 200 рублей и заставили вечером гулять под руку с господами из этого элегантного общества. Есть известный хамский (canaille) стиль, который очень хорошо выделяется на золотом фоне.

Вероятно, за его седую голову (“напоминающую Лаблаша” — знаменитого оперного певца-баса, которого часто слушали Тютчевы) Федор Иванович называет Александра Дюма (1803—1870) “дедушкой”, хотя сам был его ровесником. Известно, что поэт всегда с настороженностью относился к кругу писателей-либералов. Так, он не знался даже со своим двоюродным братом Н. Н. Тютчевым, сотрудником “Современника”, другом В. Г. Белинского. Вот откуда и его отношение к Дмитрию Васильевичу Григо­ровичу (1822—1899), кстати, очень дальнему родственнику поэта (мать писателя француженка Сидония де Вармон (Сидония Петровна) — родная сестра Марии Петровны Ле-Дантю, матери Камиллы Ле-Дантю, жены В. П. Ивашева, кузена Тютчева).

В подтверждение своего отвращения ко всей этой компании, окружающей появившихся в Петербурге Александра Дюма и спирита Юма, Тютчев приводит появление в ней и знаменитой волосатой женщины Юлии Пастраны, вероятно, тоже понаслышке знакомой Эрнестине Федоровне.

*   *   *

Петербург, 6 июля 58

Ваше последнее письмо было из бани, а мое — с банного полка. Что это у нас происходит? В какую волшебную сказку мы нечаянно попали? Ясные, жаркие дни, теплые ночи, лед и резкий воздух исчезли, постоянное наслаждение и уверенность в завтрашнем дне. А кто знает, может быть, это продлится и Господь Бог, из соревнования, решил отменить холод и дурную погоду подобно тому, как Российский император отменил крепостное право...

Намедни я расстался с тобой, чтобы отправиться в Петергоф по новой железной дороге, которой я еще не знал, и сознаюсь, что я остался вполне доволен этой поездкой, удавшейся во всех отношениях. Эта железная дорога с ее великолепным вокзалом, двойной колеей, необыкновенно нарядными вагонами, тремя промежуточными станциями — все это не оставляет желать ничего лучшего, так что удивляешься, что и не подозревал о целом мире столь интересных вещей у себя под рукой. И надо сказать, что ничего нет блестящее и прелестнее Петергофа в такую погоду, как теперь. Одна из очаровательных особенностей этого места в настоящее время — это постоянное журчание воды, будто падает невидимый дождь с ясного неба! У князя Горчакова, которого я нашел совершенно выздоровевшим, я был приятно удивлен, встретив Михаила Голицына. Какая у этого милого князя привлекательная и симпатическая натура, и как его присутствие успокаивает и освежает. Его можно сравнить с оазисом. Он, разумеется, говорил об Испании и с восхвалением рассказывал о путе­шествии, которое он совершил с женой этой весной по Андалузии, которую он считает самой красивой страной в Европе. Он даже искренно сознается, что Альгамбра прелестна. В настоящую минуту он находится в Москве при своем дяде, который, говорят, положительно при смерти. Расставшись с ним, я отправился на музыку, где присутствовал при отъезде на обязательную вечернюю прогулку императрицы-матери со всеми своими приближенными: сначала члены семьи, затем некоторые избранные, как, например, сегодня Мейендорфы. Я тебе говорил о смерти Монферрана, ровно месяц после освящения Исаакиевского собора; теперь очередь живописца Иванова, умершего несколько дней тому назад по возвращении из Петергофа.

Ты слишком поторопилась радоваться падению Юма. Недавно он проявил свое искусство у государя с удивительным блеском. Стол висел в воздухе со стоящей на нем лампой, которая не упала, звонок перешел из руки государя в руку Вюртембергского принца, юбки графини Шуваловой поднимались сами собой; императрица-мать испытала необычное для нее ощущение руки, гулявшей по ней...

Но Анна расскажет вам все лучше меня, если только она не сердита на духов, потребовавших ее удаления из комнаты так же, как Александрин Долгорукой и графа Бобринского, трех антипатичных им существ.

Острота Тютчева насчет Господа Бога, отменившего холод и дурную погоду, и российского императора, отменившего крепостное право (лишь почти три года спустя!) стала уже широко известна, почти так же, как и строчка “Умом Россию не понять...”. Тютчев ненамного ошибся в сроке смерти известного богача С. М. Голицына, о котором мы уже говорили, впрочем, как и о внуке его Михаиле Голицыне. Престарелый князь С. М. Голицын, не имевший детей, скончался 7 февраля 1859 года. И теперь уже племянник мог хоть каждый год любоваться Альгамброй — старинной крепостью мавританских государей, одним из самых значительных памятников мавританской архитектуры в Испании. Ну а дальше — опять дворцовые сплетни об искусстве Юма, поднимавшихся юбках графини Софьи Андреевны Шуваловой, дочери гофмейстера, и удаленном от этого зрелища яром стороннике эмансипации женщин графе Александре Алексеевиче Бобринском (1823—1903). Да, впрочем, все это еще лучше действительно рассказала Анна Тютчева в своих дневниках (“При дворе двух императоров”).

*   *   *

Петербург, 23 июля 58

Я видел вчера Горчакова в Петергофе и поздравил его с договором, который якобы заключен с Китаем, по которому он обязуется уступить нам, с устьями Амура, площадь земли в четыре раза больше, чем Франция, которая непременно будет населена через тысячу лет; тем не менее, если бы государь, желая отличить этот дипломатический подвиг, захотел бы дать милому князю титул князя Амурского, последний принял бы его с благодарностью. После этого посещения я отправился к Муханову, товарищу министра народного просвещения, — это, конечно, самый пустой из напыщенных людей.

Но вот известие, которое поразит тебя, а именно о смерти бедного Шеншина, умершего от ангины, проболев два дня. Да будет ему легка земля! Я искренно жалею о нем! Никогда никто — будь то мужчина или женщина — так страстно не искал и не любил моего общества, как дорогой усопший. Еще повторяю: да будет ему легка земля!

Говорить ли тебе еще про Юма? про этого бедного Юма, что-то вроде дурачка, самого искреннего и простого человека; это настоящий тщедушный ребенок, и тем более его личность необъяснима и поражающа... Вот еще о чем я могу рассказать. Прошлое воскресенье я обедал у Жюли Строгановой, и кто-то — кажется я — вздумал говорить о свадьбе Юма, которая должна была состояться в 8 часов вечера в католической церкви. Тут милейшая старуха возгорелась страшным желанием присутствовать на этом бракосочетании и убедила г-жу Баратынскую и меня сопровождать ее. Отправились, вошли через боковую дверь в ризницу и тут, после часового ожидания, мы видели прибытие всего поезда. И вот я, находившийся в двух шагах от Юма, коленопреклоненного перед священником, могу засвидетельствовать, что никогда не видел человека с более невинной и незначительной физиономией и более сосредоточенного в молитве. Конечно, это не наружность фокусника. И однако... В Петергофе все были совершенно под впечатлением виденных чудес, и никто и не думал сомневаться в их действительности, но и никто не желал бы видеть их повторения. Впечатление, оставленное ими, было удручающе-грустно. Я забыл тебе сказать, что на этой свадьбе, на которой я присутствовал, граф Алексей Толстой и Бобринский были шаферами Юма. Все подробности, которые мне передавал Алексей Толстой, присутствовавший четыре раза на сеансах Юма, превосходят всякое вероятие. Видимые руки, висящие в воздухе столы и качающиеся, как лодка на воде, — одним словом, материальное и осязательное доказательство сверхъестественного мира...

Письмо так и брызжет остротами то по поводу тщеславия князя Горчакова, действительно в качестве министра иностранных дел участвовавшего в ратификации русским императором 8 июля 1858 года договора, по которому Россия получала левый берег Амура от Аргуна до его устья, а земли и округа, лежащие между рекой Уссури и морем, оставались в общем владении с Китаем до определения границ; то по поводу напыщенности Николая Алексеевича Муханова (1802—1871), с которым, кстати, Тютчев всегда находился в хороших отношениях. А вот кто такой был “бедный Шеншин”, который так искал и любил общество поэта, нет, к сожалению, ни в одном закутке сведений о Тютчевых. Вероятно, это был Василий Афанасьевич Шеншин.

Мы были свидетелями, как еще месяц назад Тютчев отрицательно относился к Юму, его почитанию, окружению. И вот теперь мнение в корне изменилось. А каков интересный факт бракосочетания Юма, да еще с такими шаферами, как графы Алексей Толстой и Бобринский, вероятно, иногда еще более, чем Федор Иванович, склонными к авантюризму.