Стеарин. Продолжение. Разные тексты - Андрей Урицкий

Случайная пьеса

Занавес поднимается.

На сцену выходит Пырск.

Пырск. Пырск! Пырск? Пырск?! Пырск!! Пырск…

Пырск уходит.

Занавес опускается. Зрители в зале терпеливо сидят, ожидая продолжения спектакля.

Пьеса №

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Занавес опускается.

Занавес поднимается.

Зрители, недоумевая, сидят в зале.

Занавес опускается.

Кухонный пантеон

Живущие: между плитой и мойкой, за спиной холодильника, в щелях паркета, там, где обои отходят от стены, где уютная пыль образует постель, и капли чая упали дождем, о! это они, мои домашние враги и друзья, жертвы мои, нет ваших могил, и никто не уронит слезу на гробовой камень.

Мышь.

Прошуршала – и нет. Шмыгнула – и пропала. При свете дня – только тенью бегущей, ночью царица и госпожа, знающая, где и что, без испуга гуляющая вдоль стен, – но и ты, лакомка, попалась: на запах сыра влекущий пошла, сверху ножом гильотины скоба рухнула стальная, сломала шейные позвонки, и ты осталась лежать серой шкуркой с застывшими бусинами глаз. Не спасли тебя проворство и храбрость, осиротели твои сыновья и дочки; что теперь твои со временем шашни? Жизнь просочилась песком и влагой. Тело твое удобрило землю. Смерть – и амба.

Муха.

Жужжалица-жизнелюбка, летуха и щекоталка, ни секунды в покое, витала, как хотела, зимой засыпала, летом веселилась, тянулась к теплу, к сладкому липла, и увязла лапками всеми, и навеки в сон погрузилась, в омут забвенья, с шустрыми товарками в надзвездном раю ест вишневое варенье.

Оса.

Одетая в балахон полосатый присела на стекло, перепутала, где свет, где тьма, билась в прозрачное. Захотелось мясца, полетела, столкнулась с огромным, безрассудно, отважная, ринулась в бой, маленькая валькирия, желтая амазонка, так погибают бойцы аллаха – с криком на губах, с блестящими глазами, – и ждут их гурии, с нектаром кубки и потомков вечная благодарность.

Комар.

Дуэлянт с повадками вампира! Ты всю ночь не давал уснуть и над ухом моим бесконечную песню тянул! Ускользал ты от рук моих, ускользал и опять за свое! Лишь под утро, когда задремал я, и напился ты крови моей, я очнулся от зуда и боли в ладони, свет зажег и увидел тебя на стене почерневшим и влагою темной налитым – я прихлопнул тебя, и осталось пятно лишь одно, и нет у меня ни слова, ни звука, и добрые чувства мои уснули вместе со мной.

Таракан.

Самый! Говорят, что самый живучий. Капля воды, молекула хлеба – и довольно ему. Даже ест проводов разноцветную изоляцию, мерзавец. Многоног, бегает и молчит. Шевелит колючими усами в память о старом поэте. Что еще надо ему? Счастлив тем, что вокруг. Но и его нашла рука судьбы – только хрустнул под тряпкою грязной. И не такой оказался грозный.

Все они ушли туда, где тишина, покой и молчание; всех их унес рок величавый. Но я знаю, что мы еще встретимся с ними на берегах многоводной реки, в заливных лугах и тенистых рощах. Дело в сроках. Придет и наш.

Трое

По улице узкой, в бок накренившейся, среди ручьев, луж и трещин, перепрыгивая и матерясь, трое шлендрали после дождя, встрепанные, как воробьи: Витя из Витебска, Петя из Петербурга, Мося из Москвы. Круглолицые манекены пялились за стеклами витрин, корявые ветви деревьев вздрагивали и роняли капли, возбужденные праздничные негры прыгали у забора и громко кричали. Петя заглянул за угол и присвистнул, шмыгнул и затаился; Витя и Мося за ним поспешили, шушукаясь и шебарша. Через несколько протяжных минут заурчало, зачихало, зашкрябало: выехала черная, вытянувшаяся вдоль, непонятно чужая и задергалась, набирая скорость метр за метром, втягивая в себя влажный густой воздух. В окне виднелась Витина харя; Петя в окружность руля вцепился намертво; Мося маялся на мягком. Понеслись вперед вытянутой струной, взвизгивая на поворотах, вздымая брызги веером, и долго смотрела им вслед старушка седая с авоськой в руках, вытирая платочком лицо и беззвучно в грохоте шамкая губами. А они, вышвырнувшись на проспект, наращивали мощные обороты. Петя подпевал, Витя взвизгивал, Мося молчал. Шуровали весело, разгонялись и проскакивали, метались из стороны в сторону зигзагами молний. Было поздно, когда заметили сзади мигавшие огни и услышали вой, вибрировавший дико. Свернули, сверкнули, запетляли заячьей повадкой, вычерчивая неровные стежки, словно пьяный портной, но напрасно – шерочка к машерочке, судьба к судьбе, пуля в мишень, а они к столбу с фонарной загогулиной наверху: чебурахнулись, чертыхнулись, треснули и затихли: Витя с виноватым видом, Петя с перебитым пальцем, Мося с мордой всмятку. Так их и взяли в двойной капкан, и погрузили, и увезли.

Групповой портрет в интерьере

Старый фотоснимок, по краям тронутый желтым. На снимке комната, залитая солнечным светом, настенный пестрый ковер, бахромой спадающий на спинку дивана; слева от дивана черное пианино, справа полированный шкаф, в утробе которого скрываются светлые летние платья, брюки, галстуки, пиджаки, строгие костюмы, шерстяные кофточки, хлопчатобумажные носки, безразмерные колготки, штопанные чулки, накрахмаленное хрустящее белье, синее махровое полотенце и куча разноцветного тряпья; напротив дивана стоит круглый стол с графином посередине, около стола три стула с вычурно гнутыми ножками, два стула плотно задвинуты, а третий повернут сидением к телевизору, стоящему на тумбочке между двумя высокими окнами; на телевизоре фарфоровая бело-коричневая статуэтка, охотничья собака с длинной вытянутой мордой; если всмотреться, то можно заметить, что хвост у собаки аккуратно приклеен; стол находится в центре комнаты, за ним – книжный шкаф, застекленный, на стеклах блики и не видно, что внутри; у четвертой стены большая двуспальная кровать, покрытая темно-красным пледом; потолки высокие; квадратный половичок рядом с кроватью; на окнах прозрачные кружевные занавески. Людей в комнате нет, но абсолютно ясно, что они только что вышли: люди, у которых глухота, люди, у которых слепота, люди, у которых хромота, люди, у которых немота, люди, у которых высота, люди, у которых мерзлота, люди, у которых сволота, люди, у которых нагота, люди, у которых правота, люди, у которых срамота, люди, у которых лысота, люди, у которых тупота, люди, у которых мелкота, люди, у которых пустота, люди, у которых маята, люди, у которых мешкота, люди, у которых красота, люди, у которых три куста, люди, у которых есть места, люди, у которых нет кота, люди, у которых спит верста, люди, у которых ждут до ста, люди, у которых паруса, уса, борода, волоса, уши, нос, глаза, лоб, щеки, шея, плечи, руки, ноги, локти, колени, пальцы, ногти и прочие части тела.

Уходящие поезда

Шел легкий снег, и было видно, как поезда отходят от перрона, мигая красными зрачками в темноте. Шел легкий снег, и здание вокзала тяжелой каменной медузой распласталось на площади. Шел легкий снег, и Савелий спрыгнул с подножки автобуса. Чужой город встречал его равнодушной тянущей пустотой. Силуэты домов светились тусклыми пятнами окон. Ночь обволакивала холодом и молчаньем. Под ногами всхлипывала бурая невнятная масса. Савелий вошел в зал ожидания, где на коричневых скамейках мерзли одинокие люди, спокойно ожидая. Подойдя к кассе, Савелий наклонился и спросил, а есть ли билет до Внешнего. “Плацкартный”, – буркнула кассирша. Заплатив рубли, он спрятал в бумажник кусочек плотного картона и отправился в станционный буфет, где съел яйцо под серым майонезом и выпил бледно-желтый напиток; на стене висел плакат: “Когда вы пьете чай стаканчик добром вы вспомните меня я друг ваш русский самоварчик всегда готов служить вам я”, но чай был чуть теплый и невкусный. Потом Савелий проверил расписание, оставалось часов шесть, и он присоединился к сидевшим в зале ожидания неизвестно чего, а ночь морозом оковала стекла, и ветер шепотом скитался по дороге, и легкий снег заштопывал все дыры. Савелий сел на деревянную скамейку, попробовал уснуть, но холод, кусая пальцы, проползал змеею. Савелий встал и подошел к окну. На улице взвивалось и свистело. Савелий коленками прижался к батарее, что находилась под мраморным унылым подоконником, затем повернулся и опустился на корточки, согревая спину и ягодицы, вернулся на скамейку и задремал, когда продрог – проснулся, но к батарее другой какой-то бедолага придвинул чемодан, и скособочившись на нем, угрелся. Савелий принялся ходить по залу, подпрыгивая и приседая. Так ночь прошла и сдвинулась, и утро протиснулось сквозь щели облаков. Савелий вышел на перрон. Пустынно, тихо, только вдалеке позвякивали в небе провода ненужных электричек, и, длинный, как печаль, промчался товарняк; Савелий сосчитать хотел вагоны, но сбился. Томительное время проплывало, но вот и стрелки встали, как мечталось, и поезд застучал и появился. Савелий нетерпеливо притаптывал на месте, предвкушая, как он войдет, и ляжет, и в тепле уснет на верхней полке, но поезд вдоль перрона проскочил, прочь унося и окна с занавесками, и тех счастливцев, которые за ними восседали, и пили, пели, уезжая в края нездешние, туда, где хорошо, нас оставляя оторопелых, с разинутыми удивленно ртами: а вы куда, а как же мы, а как же? Ничего не понимая, Савелий кинулся внутрь. Вокзал был мрачен и безлюден. Под сводчатым высоким потолком качался металлический круг люстры. На одной из стен видны были остатки фрески – какой-то человек в плаще лиловом и всадники. Под ногами хрустела каменная крошка, и при каждом шаге взлетали пыль и снег, свободно падавший сквозь темные проломы в крыше. Савелий подбежал к кассе. Закрыто. Забарабанил решительно в окошко администратора, оттуда высунулось заспанное женское лицо, сказало, что вот уже пять лет, как поезда проходят мимо, и нечего шуметь, и прекратите хулиганить, а то позову милицию, Вася, Вася, иди сюда, тут хулиган пьяный. Савелий выбежал на улицу. Шел легкий снег, и ранние прохожие неспешно подходили к остановке и ждали сумрачно и зябко, когда придет автобус.