Охота на свиней - Биргитта Тротциг

И кто это придумал, какой ленивый человек развесил этикетки: француз — легкомыслен, англичанин — педант, немец туповат, скандинав холодновато-спокоен, сдержан, медлителен…

Нет ничего удобнее стереотипа, и едва ли есть что-нибудь вреднее в человеческих отношениях, чем ориентация на стереотип.

Мне рассказывали о паромщике, пьянице и сквернослове, водившем паром через пролив между Готландом и островом Форё. Однажды, как всегда пьяный, он решил изменить привычный маршрут и повел свое судно с пассажирами в открытое море… Вот тебе и холодновато-спокойный!

Ночной Висбю, огражденный ладонями крепостных стен, пустынен и тих, и вдруг тишину готовящегося отойти ко сну заповедного города разрывает крик бредущего неверной походкой горожанина. Он кричит одно слово, только одно, но очень громко. Придавая голосу множество оттенков, он вносит некоторое своеобразие в свой монолог. «Что он орет?» — спрашиваю у друзей. Оказывается, он орет: «Простите!» Это он просит прощения за то, что нарушает покой. Не очень вежливо, но вполне остроумно. Вот вам и сдержанность, вот и медлительность…

С каким, признаться, удовольствием я видел, как в Швеции, в самом Стокгольме, граждане преспокойненько переходят улицу по красному сигналу светофора. Они не стоят зачарованные красным светом, не стоят, наслаждаясь своим демонстративным послушанием. Посмотрят направо, посмотрят обязательно и налево, нет транспорта — идут. Разумеется, такую вольность можно наблюдать по преимуществу на небольших улицах и нешироких перекрестках.

Я вспомнил об этой весьма для меня симпатичной черте шведского городского обихода в связи с прозой Вилли Чурклюнда.

Его проза сродни хождению на красный свет.

Может быть, она сродни и постмодернизму, но это направление как раз и есть хождение на красный свет, то есть игра не по правилам, даже как бы осознанный вызов правилам.

Не большой поклонник постмодернизма, уж очень много пустого рядится в оригинальную оболочку, я с удовольствием и неугасимым интересом читал Чурклюнда.

«Вариации» в восьми частях не имеет сюжета, это подчеркнуто независимые, разнесенные в пространстве и времени причудливые истории.

Казалось бы, какой смысл рассказывать о двух живописных шедеврах, неотличимо похожих друг на друга, хотя и созданных разными мастерами, тем более, что изображают они на белом грунте печатными буквами небесно-голубого цвета лишь слово «САНТЕХНИКА»?

А зачем заново пересочинять, вернее, выворачивать наизнанку историю Вильгельма Телля?

И что за смысл в хождении на красный свет?

Что касается правил уличного движения, то здесь все ясно, конечно, им надо следовать. Но жизнь во всем многообразии ее проявлений, в неисчислимой вариантности индивидуальных судеб, мир изменчивый и многоцветный не может быть уложен в правила, ему тесно в коробочках стереотипов.

Развивающаяся, живая жизнь опережает законы и правила, те лишь гонятся за ней, стремясь навести порядок, но сначала жизнь происходит, становится, а потом уже являются правила и законы.

«А что, если жизнь потечет вспять?» — спрашивает себя Чурклюнд.

Вопрос для трезвого сознания может показаться даже нелепым, но обаяние прозы Чурклюнда, доверие ее безусловной художественности освобождает от унылой трезвости, но и не тянет в хмельную бессмыслицу сочинений претенциозных и подражательных.

Чурклюнд предлагает эксперимент. Поскольку экспериментировать с будущим дело фантастов, он берет максимально знакомый сюжет из прошлого. Это лучший способ приобщиться к мысли о вариантности жизни, о ее непредсказуемости, о возможности выбора различных путей. Жизнь в руках такого экспериментатора становится произведением искусства.

В пестрых, словно нарочно подчеркивающих свое неродство восьми частях «Вариаций», есть единство темы — непредсказуемость жизни, есть единство иронической интонации автора.

Жизнь эксцентрична, ось ее вращения постоянно смещается, история вбирает в себя абсурд как свою составную.

Это свойство жизни еще в незапамятные времена было подмечено… шутами. Это они выворачивают жизнь наизнанку, показывают то, что принято прятать, это они всегда идут на красный свет. Ну, а мы научились отличать шута насмешника, весельчака, зубоскала, и шута — мудреца, который видит неправильность правил и беззаконие законов. Шут — это воплощение интеллектуальной свободы.

«Нужно заставить прописные истины кувыркаться на туго натянутом канате мысли ради того, чтобы проверить их устойчивость», — писал Оскар Уайльд.

Оказывается, не так трудно найти, открыть истину, как трудно доказать ее основательность, незыблемость, современные полномочия.

Традиция европейской интеллектуальной литературы, испытывающей истину на устойчивость, помнит у своих истоков еще Сократа и не прерывается две с половиной тысячи лет. Современная шведская литература — полноправная наследница и этой традиции. Надо думать, во все времена актуален вопрос: чем подлинная литература отличается от поддельной, от суррогата?

Сегодня этот вопрос, быть может, в силу перенасыщенности рынка книжной продукцией, актуален как никогда.

Возьму на себя смелость утверждать, что ни в каком другом жанре: ни в приключенческой литературе, ни в научной фантастике, ни в историческом романе — не чувствует себя подделка так привольно, самоуверенно и неуязвимо (благодаря читательскому спросу), как в книгах о любви, о человеческих страстях, освещающих, окрашивающих, испепеляющих отношениях мужчины и женщины.

Роман Юнаса Гарделя «Жизнь и приключения госпожи Бьёрк» — литература подлинная.

В подлинной литературе, если говорить совсем коротко, взгляд автора на описываемые события и героев всегда не менее интересен, а то и более интересен, чем сами приключения этих героев, перипетии их судеб.

В романе «Жизнь и приключения госпожи Бьёрк», который может быть по множеству признаков отнесен в рубрику «женского любовного романа», перед нами развернуты во всем многообразии человеческие чувства — томление, страх, трепет игрока, делающего в любовной игре отчаянную ставку, надежда, боль, обида, ненависть, опьяняющая радость, но среди всех этих чувств нет одного — любви. Это роман о желании, о потребности быть любимой, о неродившейся любви.

Способность любить, быть может, сродни таланту, это дар, которым небеса обделили героиню.

А может быть, небеса здесь и ни при чем. Юная Вивиан, вступая в жизнь, уже обманута, в ней подавлено доверие к себе, ей не суждено развиться во всей полноте своего естества. Общество ей подсунуло, а она по наивности поверила в магическую силу «Букваря очарования», содержащего полную рецептуру «дамского счастья».

Сюжет романа остроумен, достаточно динамичен, и нет нужды предвосхищать впечатления читателей.

«Жизнь и приключения госпожи Бьёрк» счастливо дополняют сборник, предлагающий читателю широкий спектр и жанровых, и стилистических направлений в современной шведской прозе.

Если вы принадлежите к низшим классам, чье равнодушие к искусству в его созданиях высокой пробы огорчительно, или, напротив, если вы принадлежите к «высшим» классам, для которых искусство лишь элемент отчасти душевного, а по преимуществу житейского комфорта, — вам нужно отложить эту книгу в сторону.

Но если вы хотите не только узнать Швецию, но понять дух и душу этой страны, нет лучшего способа удовлетворить это серьезное желание, как познакомиться с новой для русского читателя литературой, где труд познания самих себя совершается искренне, интеллектуально бесстрашно и талантливо.

М. Кураев

Биргитта Тротциг

Предательство

© Перевод Н. Фёдорова

Про Товита, сына хуторян из Тостеберги, люди говорили, что на вид он сущий убийца — или самоубийца, все равно, суть-то одна; брови у него были темные, сросшиеся, и выражение лица казалось от этого зловещим и вместе страдальческим. Но что бы там ни было, жил он с укором. А история вышла вот какая.

Место, где располагалось его имение, было мрачное, неприветливое. Дремучие заросли высоких вязов безрадостным темным шатром накрывали скромную усадебку, сад за домом неприметно переходил в поросший ольхой, заболоченный выгон. Дальше в низине бежал ручей. Жилой дом был весь серый, в окнах лишь изредка отражалось летучее облачко. Занавески в сенях и те выглядели серыми, будто паутина. Родители его слыли чудаками — сидят на своем хуторе как сычи, поди, и говорить разучились. Когда Товит появился на свет, оба уже были в годах. Много лет они ждали, чтобы чресла их подали признаки жизни — чтобы наконец-то началась жизнь. Много этак минуло лет. В долгом-долгом ожиданье… И вот однажды ей, жене то есть, стало не по себе — голова всё кружится, кружится. При каждом шаге бросает в холодный пот, мутит. Захворала, видать, решила она, а ведь в ее возрасте женщины не любят лишних разговоров про женские болезни, про опухоли. И сон не шел на ум: она лежала с закрытыми глазами и старательно притворялась, будто спит, только бы муж не заметил, — но страх не отпускал, тисками сжимал душу. Когда утро, холодное и ядреное, алело за восточным окном (была осень, багряный свет проникал сквозь уже прозрачный высокий ольховник, первым сбросивший листву), у нее едва хватало сил подняться с постели. В конце концов она превозмогала себя. Но, дойдя до кухни, падала на стул — муж к тому времени давно трудился на скотном дворе, вот ведь сколько все это длилось, — опять подступала тошнота, скулы сводило, рот наполнялся слюной, волнами накатывало головокружение. Вдали, за ольховником, меж стволов и ветвей, виднелась озаренная первыми солнечными лучами полоска моря — недвижная, глянцевая, мертвенная. Дрожь пробегала по всему ее телу: так ли, иначе ли, а ей конец.