Сожженные мосты Часть 2 - Александр Маркьянов

— Что там? — тихо спросил он.

Граф Священной Римской Империи[2] Валериан Сапега скользнул в толпу, незаметно, как он умел это делать — все выяснит, все доложит…

— Возможно, явился кто-то, удаленный от двора — негромко сказал еще один достойный представитель польского магнатства, князь Священной Римской Империи Людвиг Радзивилл. При польском дворе он служил казначеем не один год, и ударными темпами поправлял свое благосостояние, несколько промотанное своими предшественниками. Злые языки говорили, что Радзивилл поставил спиртзаводы чуть ли не в своих ординатских[3] замках, в подвалах, где ранее хранились более благородные и тонкого вкуса напитки.

— Не хотелось бы. Скандал был бы сейчас не кстати…

Все те, кто сейчас собрался на балу были поляками нового времени — новыми поляками. Из тех, кто ненавидит Россию, но кроме громких речей и какого-то количества денег не готовый сам лично сделать ничего, дабы сбросить москальское иго с Польши. Все они — Жолкевские, Зборовские, Потоцкие, Радзивиллы, Сапеги — все они удивительным образом вписались в жизнь новой, восстановленной после мятежа и массовых беспорядков 1981 года Польши. Понимая, что недалеко и до новых беспорядков, после восемьдесят первого власть сделала иезуитски хитрый ход — расколола сопротивление. Это как чайник — если его поставить на огонь и не давать выхода пару — рано или поздно он взорвется. Ежели выход пару давать — весь пар и уйдет через свисток, никакого взрыва не будет.

Вот и шляхта была тем самым паром, который уходил в свисток. Они собирались при дворе, произносили дерзкие речи, грозили москалям неисчислимыми несчастьями, фрондировали как могли. В Варшаве выходили несколько подпольных антироссийских газет с возмутительными материалами и карикатурами, в том числе и на Высочайшее имя — типографии их никто особо не искал. Этим и заканчивалась освободительная борьба большей части поляков — прочтением запрещенных газет и возмутительными, бунташскими высказываниями. Со шляхтой было еще проще — ибо каждый нашел свое место в этой жизни и терять его не хотел. Поводов для уголовной ответственности было более чем достаточно — подпольное винокурение, участие в контрабанде, скупка краденого, подделка ассигнаций и гербовых бумаг.[4] Уклонение от уплаты пошлин, сборов и податей — любимая статья Уголовного Уложения. Поэтому, подавляющая доля шляхты перешла от реального насилия к очень жесткому условному — демонстративная фронда и произнесение возмутительных речей.

И бал был их территорией. А появление на балу москаля грозило стать искрой, способной поджечь бочку с порохом.

— Не пора, Ваше Величество? — спросил третий придворный, стоящий рядом с королем, невысокий, толстенький Ян Потоцкий, главный церемониймейстер при дворе.

Царь мельком мазнул взглядом по золотым часам «Вашерон Константин», которые он носил на иноземный манер — циферблатом вниз, а не вверх. «Павел Буре»[5] был при этом дворе явно не в фаворе…

— Немного подождем. И Борис где-то шляется…

— Их высочество, цесаревич Борис изволили телефонировать, что задерживаются.

— Хорошо хоть телефонировать додумался…

Из толпы вынырнул Сапега.

— Ваше Величество… на пару слов.

Государь кивнул, они сдвинулись чуть в сторону, к стене, придворные демонстративно отвернулись, хотя не пристало сомневаться в том, что уши они навострили до предела.

— Ваше величество, здесь москаль — негромко сказал Сапега.

Царь Борис недоуменно поднял выщипанные по польской моде брови. Хорошо хоть голову не обрил…[6]

— Москаль?

— Именно, ваше величество, москаль! Молодой человек в форме одного из русских гвардейских полков.

— У кого хватило ума на столь дерзкую выходку?

Сапега немного замялся.

— Говорите же, Валериан — подбодрил его царь.

— Ваше Величество, я этого молодого человека никогда раньше не видел — сказал Сапега.

Царь провел рукой по короткой, «мушкетерской» бородке.

— У него был пригласительный билет? — иронично спросил он.

— Не могу знать, Ваше Величество.

— Извольте выяснить это, спросите у стражи, как москаль сюда попал. Переговорите, узнайте кто он такой и что ему здесь надо.

— Слушаюсь, Ваше Величество… — Сапега снова канул в людское море.

Царь посмотрел на часы. Как некстати… Надо объявлять контрданс…[7] иначе не миновать драки…

— Господин Потоцкий!

— Я здесь, Ваше Величество.

— Извольте начинать. Бориса ждать не будем.

— Слушаюсь!

Главный церемониймейстер двора отвернулся и начал бешено жестикулировать перед оркестром, давая указания. Первые звуки венского вальса, величавые и плавные, поплыли над людским морем…

Графиня Елена в ожидании начала танцев «тусовалась» с подругами в одном из углов просторного бального зала, нетерпеливо постукивая каблучком о паркет и не слишком обращая внимания на снующих вокруг шляхтичей. Ей было скучно — убийственно скучно, и на бал она пошла только по настоянию родителей, дабы подбодрить «предков». Ей не нравилось здесь — ни начищенный до блеска дорогой наборный паркет, ни ароматизированные свечи, дававший тяжелый, какой-то удушающий аромат, ни вьющиеся вокруг хлыщи. Как ни странно — нрав графини Елены был далеко не шляхетский, и она сейчас с куда большим бы удовольствием оказалась… например в «Летающей тарелке» на Маршалковской, где можно курнуть конопли веселья ради и где почти у всех посетителей волосы раскрашены во все цвета радуги. Она знала и то, для чего послали ее сюда родители — подыскивать жениха. Род Ягодзинских был ни богат и не беден, у них были деньги, но не было собственных земель, на что так обращала внимание шляхта при определении знатности той или иной фамилии. Однако, графиня Елена была потрясающе красивой (по-польски красивая как ни странно «урода»), и можно было надеяться на хорошую партию с кем-нибудь из придворной шляхты…

Сейчас она, прикрывшись веером, вела скучный и ни к чему не обязывающий разговор с подругами. «Вела сольную партию» в разговоре некая Анна Выжелковская, не красивая, но и не дурнушка, любительница сплетен, осведомленная о любовных страстях доброй половины варшавского света…

— Так вот… — Анна на этом месте непристойно хихикнула — князь Ян и решил проследить, куда это ходит ее благоверная, понимаете. Ну и проследил…

— И что?

— Выломал дверь… а там его невеста… с одним старичком…

— В коленно-локтевой позе!

Дамы непристойно захихикали, обмахиваясь веерами. Историю эту уже более-менее знали, про то как некая дама из довольно благородного рода… решила подзаработать немного денег. Старик этот был владельцем доброго десятка отелей в одной только Варшаве и деньги у него водились. Теперь сия дама, известная в варшавском свете как «Натали» была беременна и не знала от кого. Кости тут было перемывать… недели на две точно.

— Князь Ян такой милашка… — мечтательно проговорила графиня Кристина, уже длительная время о нем мечтавшая и теперь готовая ринуться в бой, ибо путь был свободен.

— Хелен?

Графиня Ягодзинская недоуменно посмотрела на сплетницу Выжелковскую.

— А расскажи нам, как у тебя дела с цесаревичем?

— С цесаревичем?

— О, Хелен, не говори, что ты ничего не поняла… — при этих словах сплетница плотоядно улыбнулась — об этом знает пол Варшавы. Как он на тебя смотрит…

— Ты должно быть ошиблась. Ему больше нравится смотреть на мальчиков из «Голубой лагуны»…

— Да брось. Ему надо жениться, он ведь не глупец и понимает, что без супруги не сможет унаследовать польский престол.

— Жениться? — графиня Елена недобро улыбнулась — или замуж выходить?

Увы, это было чистой правдой. Цесаревич Борис был мужеложцем, и об этом перешептывалась половина Варшавы. К мужеложству (истинной мужской любви, как тут иногда говорили) его пристрастил один из придворных: при польском дворе содомиты вообще чувствовали себя очень вольготно и в полном праве. Странно — но никто из шляхты не поднял рокош и не потребовал лишить цесаревича Бориса права на престолонаследие. Польша всегда была более свободной и прогрессивной страной, чем «немытая Россия» и к различным «меньшинствам» здесь относились с пониманием. Нравится заниматься мужеложством — твое личное дело. Собственно говоря — в среде польской молодежи мужеложство давно было не смертным, содомским грехом, караемым публичной поркой, заключением и отлучением от церкви, а неким элитарным развлечением. Среди студентов Варшавского политеха ходила поговорка, что каждый мужчина должен хоть раз в жизни посетить гей-клуб. Зная о такой вольности нравов, в Варшаву нередко переселялись «подданные альтернативной ориентации» или попросту — содомиты — из Москвы, Санкт Петербурга и других русских городов.