Четвертый разворот - Петр Кириченко

Уже тогда Павел Спиридонович заметил, что справедливые и разумные слова Веры как-то царапают слух, и он, несмотря на всю справедливость, не верил ей. Однако когда Вера однажды заговорила о затянувшемся знакомстве, он предложил ей выйти за него замуж, потому что уже не представлял, как будет обходиться без нее.

И скоро понял, что уважение, о котором столько говорила Вера, вовсе ни при чем; понял и то, что любви между ними никогда не было и не будет, но тут появился первый ребенок, хлопоты, тревоги, и думать ни о чем другом не хотелось. Павел Спиридонович, оглянувшись и подумав, пришел к выводу, что многие люди живут без любви, и живут неплохо. И решил: чем меньше об этом мыслей, чувств, тем спокойнее. Уговаривая себя таким образом, он находил, что ему даже повезло: Вера была хорошей хозяйкой, заботливой матерью, да и сама собой видная — не стыдно среди людей показаться. В компании она вперед других не лезла, больше молчала, а если и говорила что, то говорила метко, твердо, с достоинством. Она и молчать умела как-то умно, и Павел Спиридонович иногда даже любовался ею, глядя на спокойное лицо, а бывало, и побаивался, особенно когда Вера сжимала губы ниточкой и смотрела пристально, не мигая. Глаза у нее темные, и тянуло к ним в такие мгновения как магнитом. К тому же, рассердившись, Вера всегда переходила на «вы».

— От вас, Павел Спиридонович, мне это даже слышать удивительно.

Скажет и снова губы сожмет.

— Да что же, — пытается оправдаться Павел Спиридонович. — Слова нельзя сказать...

Вера молчит, губы сжаты — обиделась и смотрит уничтожающим взглядом.

Однажды, когда Вера именно так смотрела, Павел Спиридонович вдруг увидел, что она похожа на змею. Сходство это до того испугало его, что он тут же постарался забыть, укоряя себя, что подумал такое о матери своих детей. «Со зла, — оправдывался он перед собою. — Только со зла».

И старался не раздражать жену.

Родители, как всякие родители, обрадовались приезду сына, тем более — единственного. Отец, высокий, крепкий еще старик, обнял за шею, похлопал по плечу; мать припала к груди, всплакнула. Обнимая и успокаивая мать, Павел Спиридонович подумал, что она постарела за последние годы, стала вроде бы меньше ростом. И впервые он ощутил какую-то вину перед родителями. Кольнула мысль, что редко он приезжает.

Вошли в дом, где, несмотря на довольно жаркий день, держалась прохлада. От стен, очевидно недавно побеленных, пахло мелом. В комнатах все было привычно, знакомо: так же стоял стол, покрытый цветастой скатертью, массивный буфет, за стеклом которого весело блестели чашки и стаканы. На полу лежали все те же дорожки; и Павел Спиридонович, осматриваясь, глядя на отца и мать, растроганно улыбался, он вдруг почувствовал, что жил здесь всегда, никуда не уезжал, да и не собирался.

Мать хотела было заплакать еще раз, шмыгнула носом и вытерла ладонью покрасневшие глаза.

— Сыночек ты мой! — сказала горестно и замолчала.

— Ну вот! — посмеялся над нею отец и напомнил, что надо бы собрать чего-нибудь на стол, потому что сын с дороги и, наверное, проголодался. Мать сразу же ушла на веранду и занялась там приготовлением, а они с отцом сидели в комнате.

— Ну, рассказывай, — попросил отец и, видать, от волнения стал сам говорить: о письме, которого они с матерью давно ждали, о новом почтальоне, о соседях. Он, всегда спокойный, даже несколько медлительный, теперь рассказывал торопливо, сбивчиво и обо всем сразу; казалось, он только и ждал сына, чтобы выговориться. Глаза его с годами стали белесыми, вроде бы размытыми, и Павел Спиридонович, подумав об этом, встал, подошел к отцу и приобнял легонько за плечи.

— Отец, отец! — сказал он, и тот замолчал на время, притих, а после снова заговорил о письме, о саде и, кивнув в сторону огорода, посетовал, что яблоки падают без времени.

— Там дальше фунтовка стоит, — говорил он радостным голосом, — те тоже падают...

И вот эта не совсем уместная радость расстроила Павла Спиридоновича; пришла в голову мысль о том, что родители уже старые и скоро умрут и останется он один; смутно подумалось о детях — какими они будут, когда вырастут?.. А ведь он тоже скоро состарится: время летит быстро. Хотя теперь, когда он здоров и полон сил, не верится, что у него, так же как у отца, мелко задрожат руки... Думать об этом было тяжело и не хотелось.

Обедали на веранде за большим столом.

К удивлению Павла Спиридоновича, родители не спрашивали, отчего же он приехал один: или сами рассудили, что нет такой возможности, а быть может, уже отчаялись увидеть невестку и внуков.

Павел Спиридонович говорил о заводе, о том, что его там ценят, уважают. Родители слушали, дружно кивали и, возможно, не все понимали, но с них было довольно и того, что сын приехал и что он чуть ли не самый главный человек на заводе. А отец, не чуждый технике, потому что всю жизнь проездил на паровозе, понимающе кивал я приговаривал: «Известное дело!» Зашел разговор о том, как быстро летит время; сосчитали — и оказалось, уехал Павел Спиридонович из поселка почти двадцать лет назад.

— Ой, сыночек, даже не верится, — вздохнув, сказала мать. — Вроде бы совсем недавно на квартире жили. Помнишь, у кинотеатра?.. А теперь в своем дому третий десяток. — Глаза ее снова заслезились, и она вытерла их фартуком. — Ты хоть подольше побудешь?

— Та не, мама, долго не получится, — ответил Павел Спиридонович виноватым голосом. — Работы много, план большой...

— А то так! Работа, она для нас всегда основное, — поддержал отец, крякнул и, взглянув на сына, отчего-то смутился. — Потому что... Да!..

И замолк.

Стало неловко, и Павел Спиридонович тяжело вздохнул: если бы кто знал, как ему надоело врать родителям и прикидываться, что все хорошо: хотелось говорить легко и весело, рассказывать о своей жизни так, как оно есть на самом деле, но отчего-то язык не поворачивался. «Или все привыкли врать? — мысленно спрашивал он себя. — А может, это только я?.. Ведь это мои родители, а говорю с ними, как с чужими людьми...» Павел Спиридонович злился на себя, но когда снова заговорили и он стал рассказывать о жене, о детях, то говорил только о подготовке к школе, об учебниках. Ему было стыдно, казалось, родители видят, что он обманывает, но остановиться и сказать что-нибудь другое он не мог.

На другой день Павел Спиридонович решил пройтись по поселку; впервые, с тех пор как он уехал, ему захотелось увидеть деревянный ларек, где он покупал когда-то мороженое, мостик через канаву и прилавки базара, на котором по вечерам он с дружками играл в прятки. Словом, потянуло ко всему тому, что казалось давно забытым.

День был солнечный, хороший, и Павел Спиридонович, шагая по улице к центру поселка, весело глядел на аккуратные кирпичные дома, на сады и сараи — тоже по-хозяйски прочные, обложенные красным кирпичом. Он подумал, что люди стали жить лучше: раньше на весь поселок было всего несколько кирпичных зданий: вокзал, кинотеатр, больница. Тогда никто и не мечтал строить хату из кирпича, все из глины да соломы, в лучшем случае, из шлакоблоков... На дороге толстым слоем лежала серая пыль, ветки вишен, перевешиваясь из-за заборов, тоже были пыльными. Павел Спиридонович даже потрогал одну ветку, уловив такой знакомый, но позабытый запах нагретой пыли. И вспомнилось ему, как однажды бежал он к разбитому и тогда еще не отстроенному кинотеатру, услышав, что его приятели откопали неразорвавшийся снаряд. Ему стало обидно, что откопали без него, и он пустился туда со всех ног, мимо старой бани, мимо разлапистых кленов... Тут-то, у кленов, его задержала упавшая с дерева соседская девочка.

— Ты чего туда лазила?! — накричал он на девочку, подхватывая с земли, и увидел, что щека ее пробита насквозь и льется кровь.

А девочка, испугавшись, даже не плакала и смотрела на окровавленную руку с удивлением. Он поглядел на нее, не зная, что же делать, затем прилепил к щеке лист подорожника и наказал бежать домой. Девочка всхлипнула и, размазывая по лицу кровь, пошла к воротам, а он побежал дальше. И когда был метрах в десяти от входа, услышал, как ахнуло над ним так, будто гром прогремел. Ничего не понимая, он взглянул на безоблачное небо и влетел внутрь развалин, но тут же выскочил: рванувший снаряд разметал в клочья его друзей.

Выйдя на центральную улицу, Павел Спиридонович сразу же увидел, что многое на ней поменялось: не было ни мостика через канаву, ни самой канавы — по всей улице теперь стелился асфальт. Стало просторнее, но как-то безлико. На том месте, где они снимали когда-то квартиру, выстроили гостиницу. Рядом стоял двухэтажный магазин, и Павел Спиридонович потоптался в нерешительности, не зная, зайти ли в магазин или пройтись еще. Вокруг было довольно людно, оживленно...

— Павлик! — услышал он и от неожиданности вздрогнул: так его давно никто не называл.

Оглянулся и увидел молодую женщину, которая, улыбаясь и махая рукой, шла к нему. Лицо ее показалось Павлу Спиридоновичу знакомым.