Блокада. Запах смерти - Алексей Сухаренко

Однажды утром, разбуженный очередной сводкой с фронтов по радио, Ванька не выдержал и спросил лежащую рядом подругу об ее отношениях с Дедом. Девушка, к удивлению Цыгана, не захотела говорить об этом, а когда Ванька продолжил расспросы, заплакала. Настроение у Цыгана испортилось, и неизвестно, чем бы разговор закончился, но в окно дворницкой постучали условным сигналом. Пришел посыльный Деда – молодой парень по кличке Шкет. Ему едва исполнилось семнадцать, и на его веснушчатом лице легко читались уважение и зависть к Ваньке Зарецкому, который отлеживался с такой биксой на полном пансионе, в то время когда воровскому сообществу приходилось все тяжелее и тяжелее в условиях объявленного военного положения. Шкет пришел за Цыганом, которого Дед звал на воровской сход. И Ванька даже обрадовался, так как оставаться с Софьей наедине после ее слез ему не хотелось. К тому же он уже начал скучать без привычных воровских занятий.

В городе было много патрулей, а у Ваньки не имелось никаких документов, кроме справки об освобождении, к тому же он не встал на учет в райотделе милиции после приезда в город, что в условиях объявленного военного положения грозило большими неприятностями. Поэтому Цыган со Шкетом добирались до окраины города с предосторожностями. Дед собирал воровской сход в частном доме небольшой деревушки Каменка, сразу за выездом из города. Дом был крайний, на самом отшибе.

У сельского ларька стояли легковая машина и два грузовичка с покрытыми брезентом кузовами, на которых, видимо, приехали приглашенные воры, оставив свой транспорт у магазина в целях конспирации. У калитки маячил на стреме щербатый парень, который, увидев Шкета, поздоровался с ним кивком головы. В доме Цыган застал Деда, Федулю и еще трех пожилых воров. Двое были ему знакомы, а третьего, с внешностью конторского служащего, он видел впервые. На столе, кроме самовара и баранок, ничего не было, что предвещало серьезный разговор.

– Ну что ж, уважаемые господа-товарищи уркаганы, – любимой присказкой начал Дед, – собрались мы в тяжелую пору. Не потому тяжелую, что Гитлер на гоп-стоп Хозяина взять хочет, это их личная свара, а потому, что на нашей делянке жить трудно стало. Легавые неделю облавы чинили, вязали всех подряд. Все наши норы прошерстили. Блатных уже нема в городе. Из воров только мы остались, по мудрости и волчьему нюху. А кому-то просто фарт вышел… – Дед повернул голову к Цыгану, намекая на его отлежку.

– Истину толкуешь, – вступил в разговор Фомка, пятидесятилетний вор-взломщик плотного телосложения, с изъеденным оспой лицом. – Не с кем стало не то что на дело пойти, а просто потрындеть или колоду побунтить.

– Мож, пересидеть смуту в лагерях, где потеплей? На Ростовский спец отъехать? – предложил длинноносый и худощавый вор-карманник средних лет по кличке Драга.

– А не сдать ли тебя, Драга, в военный трибунал за пораженческое настроение? – моментально отреагировал Дед, и все одобрительно заржали, оценив шутку.

– Теперь в городе без прописки и ксивы не выжить, – продолжил Дед, дождавшись окончания веселья, – надо нам правильные бумаги делать, пока старые связи остались.

– Верно говоришь, Дед. У меня ж, кроме «портянки», нет ни черта, – быстро отреагировал Цыган.

– И самое неприятное – проблема с харчами в городе, – продолжил Дед. – Началась повальная инвентаризация, подвоз продуктов ограничен. По нашим сведениям, горсовет собирается вводить продуктовые карточки.

– Ну, мы-то голодными не останемся, – ухмыльнулся Драга, – всегда продмаг подломить сможем.

– По этому вопросу толковать будет Афанасий Игнатьевич. Надеюсь, все его знают? – кивнул на человека, похожего на конторского служащего, Дед.

– Что ж, Кубышка – барыга заслуженный, еще до красных всю скупку в городе держал, – покивал Фомка. И усмехнулся: – Как только тебя губчека не шлепнуло, не пойму?

– Губчека тоже красиво жить хочет, – недовольно огрызнулся пожилой мужчина, протирая стекла стареньких очков полой стеганой душегрейки. – К тому же я все старые следы замел, так что Кубышки больше нет, а есть Афанасий Игнатьевич Сосков, ветеран гражданской войны, начальник продовольственного подотдела горисполкома.

– Оба-на! – чуть ли не хором вырвалось у присутствующих, к нескрываемому удовольствию старого мошенника.

Афанасий Игнатьевич говорил долго. Прежде всего, он убеждал воров начать организованные кражи продовольствия, хозяйственных товаров и другого имущества, дефицитного в военное время. Говорил о необходимости похищать продовольствие машинами, железнодорожными вагонами и обеспечить его тайное хранение в труднодоступных для обнаружения местах, лучше всего за городом, в одном из недостроенных подземных хранилищ, которое возводилось исполкомом для тех же целей, но не успело быть сдано в эксплуатацию по причине консервации объекта в начале войны. Подчеркивал, что при его возможностях в оформлении товарно-транспортных и складских документов они за месяц запасутся достаточным количеством продовольствия, и если придет немец, то смогут открыть свободную торговлю или продать запасы немцам, которые, в отличие от коммунистов, допускают и поощряют на оккупированных территориях коммерцию, платят дойчмарками без обмана.

– А если продовольствия в городе будет мало, то за продукты мы можем по весу рыжьем брать. Небось, не забыли, как было в голодное время в Петрограде… – разгоряченно окончил свой монолог старый спекулянт.

Воров не очень радовало заниматься продуктами, они привыкли к шуршащим банкнотам и золотишку, но открыто выражать свое несогласие никто не рискнул, слишком убедительно говорил Кубышка, у которого нюх на любую спекуляцию был природный.

Афанасий Игнатьевич, даже не попив чая, что-то обсудил наедине с Дедом, а затем поспешил к своей служебной машине. Вместо него в хату вбежал Шкет с профессиональным фотоаппаратом и сделал фотографии воров на новые документы, которые им должен был справить работник горисполкома.

После ухода Цыгана Софья Вайнштейн, к своему немалому удивлению, вместо ожидаемого облегчения почувствовала внутреннюю пустоту и подкрадывающуюся тревогу. Такие же ощущения, только гораздо сильнее, были у нее после ареста отца. Мать Софьи умерла от тифа в 1921 году в деревне, куда она во время голода поехала, чтобы выменять на вещи какие-либо продукты. С того времени девочка воспитывалась отцом и нанимаемой им прислугой.

В день своего ареста отец попросил у энкавэдэшника разрешения проститься с дочерью.

– Деньги в иконе, в окладе, – кося глазом на стоящего рядом милиционера, шепнул он ей на ухо. Затем добавил: – Если через пять-шесть месяцев не выйду, помолись за меня и уезжай из города.

После его ухода Софья просидела всю ночь в оцепенении, не зная, что делать. Еще вчера на юридическом факультете, где Соня училась, все завидовали ей, зная ее отца, профессора кафедры уголовного права. А сегодня она – дочь врага народа! Опасения оправдались с лихвой. На первой же лекции в аудиторию вошел парторг университета. Совершенно не церемонясь, он вызвал ее и объявил об аресте профессора Вайнштейна. По аудитории пронесся шумок удивления. Сколько раз за время учебы в школе и в университете Софья слышала подобные объявления, касавшиеся кого-то из соучеников, и даже ощущала в себе чувство негодования в отношении тех комсомольцев, которые не смогли выявить в своей семье зачатки предательства Советской Родины. Более того – тех, кто не хотел отказываться от своих родителей-преступников, она просто ненавидела. Один раз даже выступила по поручению парторга университета с осуждением студента, утверждавшего, что его отец невиновен.

Сейчас все происходило по тому же сценарию. Парторг, рассказав про преступную контрреволюционную группу, куда входил профессор уголовного права, стал цитировать слова Сталина о том, что дети за своих отцов не отвечают, отметил безупречную комсомольскую деятельность Софьи, ее принципиальность в подобных случаях и, подводя итог, обратился к ней, как будто вопрос об ее отказе от отца они с ней уже решили и теперь дело лишь за формальным публичным подтверждением. Софья пробежала взглядом по аудитории в надежде найти свою лучшую подругу Анастасию, но не увидела ее. Зато то и дело натыкалась на глаза других своих сокурсников – кто смотрел холодно и равнодушно, словно видел впервые, кто с еле скрываемым презрением, а некоторые с радостным любопытством, как на захватывающем театральном действии. На языке стали по-змеиному клубиться фразы отказа от отца – врага народа. «Поверьте, я и подумать о таком не могла… если бы я знала, я сама бы сообщила…» И вдруг Софья будто вновь ощутила запах отца – одеколона и курительной трубки, такой родной, близкий и такой далекий.

– Я любила и буду любить своего отца! – вырвалось из уст девушки.

В аудитории повисла холодная тишина. Парторг хотел что-то сказать, но Софья бросилась к дверям, словно боясь, что в следующий раз у нее не хватит смелости повторить то же самое. Дальше было как у всех. Исключение из университета; выселение из отдельной трехкомнатной квартиры и предоставление взамен сырой однокомнатной квартирки в полуподвале того же дома; на работу устроиться невозможно… Слова «дочь врага народа» делали свое дело. Поначалу деньги, оставленные отцом, дорогая мебель и вещи позволяли прилично существовать, но и не очень долго. И тут пришло письмо от отца. Спустя полгода он все еще сидел в следственном изоляторе и просил передачу. А денег не было. Тогда девушка пошла на панель. Однажды возле Московского вокзала к ней подошли двое блатных и, приставив к боку финку, привели на Кузнечный рынок к Деду. Пожилой вор дал денег на передачу, помог ее переправить, чтобы дошла до адресата. А потом решил, что опеку над симпатичной девушкой нужно продолжить, и предложил ей лечь с ним в койку в обмен на материальное покровительство. Софья согласилась, поскольку выжить в тех условиях самостоятельно не смогла бы. А теперь новая беда – она влюбилась. Влюбилась в Ваньку Зарецкого, в вора!