Та еще злючка - Мария Зайцева

Это было прямо перед педагогическим собранием, я только вышла с отпуска и была еще немного расслаблена. Не успела собраться и отразить удар, короче говоря.

Вот и получила проблемы.

Нет, так-то они – чудные дети. На моих уроках – лапочки. А вот на других… Охохо…

Я быстро иду по темной улице в сторону остановки, прикидывая по привычке миллион дел одновременно, которые мне необходимо будет сделать завтра, и задумываюсь настолько, что влетаю во что-то темное, какую-то железяку, большую и странную, растопырившуюся на тротуаре.

– Ох, мамочки!

Не удержавшись на ногах, я лечу вперед, прямо в черную осеннюю листву, и встаю возле железяки на четвереньки.

– Не так сказала, тетя! – веселый голос надо мной заставил замереть в нелепой позе, – надо «Чйорт побъерри».

Не успеваю придумать, что ответить остроумному комментатору, и чувствую, как меня хватают за талию и резко поднимают вверх, извлекая из грязи.

Взвизгиваю, когда, словно куклу, вертят, разворачивают, твердо устанавливая на асфальте.

Пытаюсь вырваться, но не могу. Крепко держит.

В голове в этот момент неуместно проносится: «Если у него черные волосы и хищный изгиб сексуальных губ…»

И сразу же пробивает на смех. Нет, не на смех. На дикий ржач, как сказали бы мои чудесные ученики.

Я какое-то время держусь, бессмысленно уставившись в широкую (о черт, широкую, крепкую, мускулистую… Какие там еще эпитеты были в этом романе?) грудь мужчины, но потом, после истерических мыслей о красочных определениях слова «грудь», все же не выдерживаю.

И смеюсь.

А, нет.

Ржу.

До слез. До истерики.

– Да ё-моё…

Мужчина начинает осторожно ощупывать меня, я снова дергаюсь, не переставая смеяться, но потом понимаю, что это не приставания. Он просто проверяет, не ударилась ли я, все ли конечности на месте. Наверно, для него мой смех звучит, как плач.

И я бы объяснила ему, что это не так. Честно, объяснила бы. Если б с могла хоть слово выдавить.

Пока я пытаюсь утихомирить истерику, он добирается до лица, приподнимает за подбородок, я успеваю заметить, что пальцы у него не татуированные, а жаль, так был бы полный комплект, и это тоже смешно.

А затем я вижу его глаза. И они не темные, не обжигающие и не властные.

Нет.

Они – просто нереальные. Нереально красивые. Разве так бывает? Разве бывают у мужчины такие глаза? Вот такие?

Вера, ты – учитель русского языка и литературы, куда подевались твои определения?

Он смотрит внимательно, немного озабоченно, оглядывает мое улыбающееся лицо, потеки слез от смеха на щеках, и в глубине его глаз тоже еще не отгоревшие, не погасшие смешинки.

И мимические морщинки, лучиками разбегающиеся, указывают на то, что этот человек смеется часто и охотно.

Я перевожу взгляд на его губы. Твердо очерченные, сжатые.

И нет, хищного изгиба не наблюдается.

Но я вообще не испытываю сожалений по этому поводу.

Мне кажется, проходит уже много времени, с тех пор, как он поднял меня, и мы все стоим, смотрим друг на друга.

Я успеваю успокоиться и только иногда всхлипываю от смеха.

А он… Неожиданно улыбается и подмигивает:

– Промахнулся я с тобой. Ты – не тетя!

– Ну спасибо на добром слове, – опять улыбаюсь я и веду головой, чтоб выбраться из захвата сильных пальцев. Думаю, не менее сильных, чем у того хищного красавца из романа.

Так, стоп, Вера! Не ржать! Только не ржать!

Он убирает руку, но отпускать меня не собирается, кладет ладони на плечи. Довольно бесцеремонно. Я бы даже сказала, интимно.

– Ну что, как ты здесь оказалась? И почему под ноги не смотришь?

Я сначала хочу сказать ему, что мы не настолько знакомы, чтоб быть на «ты», но потом решаю, что это все – несущественные мелочи, и мне нужно быть гибче. В конце концов, он меня из грязи вытащил.

Я, вспомнив о том, как упиралась руками в землю, торопливо осматриваю себя и с огорчением убеждаюсь, что перчаткам пришел конец. Так жаль. Я их и двух лет не относила…

– Ничего, новые купишь. Главное, что цела, – философски говорит мужчина.

– Да, конечно… Что это такое вообще?

Я смотрю на груду железа, которая при ближайшем рассмотрении оказывается мотоциклом. Большим. Абсолютно черным. У него большой багажник, и, после приглядывания, видна бита, притороченная сбоку. Все это черное. Бррр…

Неудивительно, что я его не заметила в осенней мути.

– Это байк, – информирует мужчина.

– Ваш?

– Мой.

– А почему он на тротуаре?

Мужчина смотрит на меня, усмехается.

– А ты – та еще злючка, да?

– Что бы это ни значило, мне не нравится, – бормочу я, – и то, что байк стоит на тротуаре и мешает прохожим, тоже не нравится. И то, что мне теперь с грязными перчатками ехать домой, тоже не нравится.

– Ну ладно тебе, злючка, – примирительно говорит мужчина, – давай я тебе перчатки оплачу. И домой довезу.

И он приглашающе кивает на байк.

– Нет уж, – я разворачиваюсь и иду к остановке, – спасибо. И до свидания. А байк все же уберите, а то оштрафуют.

Он почему-то смеется, но не догоняет, не настаивает. Только окрикивает, уже когда шагов на пять отхожу:

– Тебя как зовут? Где искать?

– Вот уж чего не надо, того не надо…

Я машу рукой в жесте отрицания и ускоряюсь.

– Ну ладно, – кричит он, увидимся, злючка!

– Ни за что…

Глава 2

– Вера Валентиновна, вы почему на общешкольном родительском собрании не были?

Это мне завуч вместо «здравствуйте» теперь говорит. В принципе, правильно говорит. Я бормочу что-то невразумительное о срочном деле, о каких-то конспектах и уроках, а сама бочком-бочком к кабинету.

Закрытому кабинету.

Возле которого уже минут пятнадцать кукуют родители моих учеников.

Общешкольное закончилось раньше положенного, я не подрассчитала со временем, и вот теперь приходится делать хорошую мину при плохой игре.

Вообще-то, мне никто не сказал, что я должна присутствовать на общешкольном, там все равно для нас, учителей, ничего интересного не говорят. Обычные дела, не касающиеся обучения. Директор просит денег.

На что-нибудь.

Мне это уже лет восемь, как не интересно.

Хорошо, что сейчас с классных руководителей не требуют собирать деньги на разнообразные школьные нужды. Раньше и такое приходилось делать, и это был ад.

Теперь все через электронные кошельки, и меня вообще никоим образом не касается.

Потому я сочла за благо после уроков и кружка уйти домой и там часик поспать. Отрубиться, вернее.

И, по закону подлости, проспала.

И вот теперь делаю умное и очень занятое лицо. Чтоб не только завуч поверила, но и родители, которые пятнадцать минут после окончания общей говорильни проторчали в темном коридоре.

Оглядываю значительно поредевший родительский состав, с огорчением убеждаясь, что остались самые стойкие. Читай – самые назойливые и дотошные.

Вздыхаю.

«Это – твой косяк», – как сказали бы мои чудесные ученики. Вот и исправляй.

Несмотря на опоздание, никто мне не высказывает ничего, все рассаживаются и готовятся слушать.

Я начинаю, как обычно, с приятных вещей, то есть с отличников и общих слов о том, что дети улучшили свой уровень знаний по нескольким предметам.

Родители отличников гордятся,