Физики - Елена Долгопят

Она знала, что бывают не только умные люди, но и добрые, и честные. Знала таких. Но не считала доброту и честность достоинствами или недостатками, а лишь природными свойствами, как цвет глаз, например. Сама она не была злой. Но делала то, что считала лучшим для себя. По возможности.

Люди любили спокойное течение ее беседы. И молчание. Она была не красива, но обворожительна. И она умела забывать об этом своем свойстве.

Они сидели в полупустом кафетерии. На пластиковой столешнице валялись засохшие крошки от песочного печенья.

- Да, Ганечка, - сказала она, - если б не эта буря, были бы уже мы с Андреем на месте. Сколько там сейчас времени? Ночь. Скоро утро. Мирно бы почивали в постели в хорошенькой новенькой квартирке с видом на тайгу, за тысячи километров от всякой цивилизации, в тишине и глухомани.

- Что ты там будешь делать, лапушка? В глухомани ентой?

- По хозяйственной части буду.

- Это ты умеешь, не спорю. Я всегда ценил твои обеды. А также завтраки и ужины. И порядок ты умеешь колоссально наводить. И как будто это тебе ничего не стоит. И продукт ты всегда выберешь лучший. А уж чтоб тебя со сдачей обманули! Тишинский рынок тебя не забудет, лапушка. Но, по моим наблюдениям, кроме хозяйственной части, ты и светскую часть жизни весьма ценишь... Я лично тебя во всяком платье люблю, совсем без платья даже лучше всего, но если выбирать из платьев, есть у тебя такое черное, длинное, совсем простое, с кружевным воротником; на какой-нибудь дуре оно бы как саван смотрелось, вне всяких сомнений, но на тебе... Королева. Только там, в тайге, у тебя ни двора, ни свиты...

- Ну почему, там народ интеллигентный, наверняка праздники будем культурно всем коллективом отмечать...

- Боже мой, - скорчил подвижное обезьянье лицо Ганя, - что я слышу! И от тебя, лапушка. Такую чушь. Не ожидал. Коллективные праздники. А где артисты? Где художники и режиссеры, лауреаты Сталинских премий?..

- Сталинских премий уже давно не дают.

- Но те, кто их получил когда-то, еще живы, еще чувствуют красоту женского тела, даже скрытую под черным длинным платьем с вышитым воротником... Знаешь, лапушка, по-моему, ты совершаешь грандиозную ошибку. Я даже больше фактом ошибки огорчен, обескуражен прямо.

- Не думала я, Ганя, что мне с тобой объясняться придется.

- Ну что поделаешь, буря. Классический сюжетный ход.

- Разумеется, я все предвижу. И лучший бы вариант был - Андрей плюс цивилизация с лауреатами. Но между цивилизацией и Андреем я выбираю что выбираю.

- Это любовь?

- Не знаю.

- Ой, ой, ой. Как же я в тебе ошибался, лапушка, я думал, ты другая, еще неведомая, я думал, ты умная, я тебя королевой про себя называл, а ты, прости господи, обыкновенная баба. Даже хуже.

- Разумеется, я обыкновенная баба. И ничем не хуже.

- Хуже, лапушка. Обыкновенная баба хоть по любви глупит.

Она не отвечала, заглядевшись в окно, выходившее на бетонное поле аэродрома. Внизу в снежной круговерти вспыхивали красные подвижные огоньки.

- Что это? Самолет? Буря стихает?

- Это глаза бури. Она смотрит на нас.

- Не говори чушь, пожалуйста.

- Это снегоуборочные машины.

- Холодно. Ты взял бы мне, Ганя, кофе горячего.

Он выгреб из кармана пальто - к слову, отличного пальто, теплого, добротного, элегантного, пошитого на заказ у лучшего в Москве портного, несколько медных монет.

- Если добавишь десять копеек, не поленюсь, возьму тебе кофе, да и себе заодно.

- Неужели у тебя денег нет больше?

- Увы.

- Как же ты в Москву доберешься?

- А пешком. Упаду по дороге в сугроб, замерзну. Поплачешь ты обо мне?

- За такую глупую смерть? Никогда.

- А бывает неглупая смерть?

- Бывает. Во сне.

- Учту, - он взял рубль, вынутый ею из маленького круглого кошелька, который безумно ему нравился, потому что принадлежал ей. Рубль он спрятал, на память. Были у него еще деньги в карманах.

Она пила кофе и смотрела в окно, он - на нее.

- И все же - стихает. Расчистят, проверят моторы, объявят посадку... Успеет Андрей, как думаешь?

- Понятия не имею.

- Значит, следующим рейсом полетим.

- А вдруг он в аварию попал? Не боишься?

- Боюсь.

У него пропала охота разговаривать. Он поскучнел.

Мальчик проснулся от барабанного боя в ставень. Вьюга стихла. Или она мне снилась? - подумал мальчик. Он отодвинул занавеску и поглядел вниз. Дед ковылял в валенках, с зажженной свечой.

Из сеней ввалился холод, как великан.

Дед пытался открыть дверь на крыльцо. Дверь, видимо, не поддавалась, примерзла, и он ругался вполголоса, но мальчик слышал отчетливо, как будто дед ругался рядышком, как будто он был тут же, на печке, только маленький с пальчик. И дверь, которую он пытался отворить, была маленькой. И терраска. И весь дом. И печка в нем. И мальчик на печи... Не тот мальчик, который слышал, как ругается дед, а какой-то другой, двойник...

Чей-то голос кричал из-за двери, что они расчистили крыльцо. Почти голыми руками! - кричал голос. Еще он кричал что-то о тракторе. И дед вдруг сказал - дверь была уже отворена? - "Чего орешь?". "Я всегда ору, - отвечал голос, - я контуженый". - "Где это ты успел? Ты в войну мальчик был". - "При чем тут война? Я в армии". - "А я в войну, - сказал дед. - До трактора еще добраться". - "Все равно ж добираться, а мы заплатим. Тишина гляди какая. А луна! Я сроду такой не видал. Все видно, все на ладони". - "И много ли заплатите?" - "Много. Он мне много заплатил, а я поделюсь". - "Он? А чего он молчит?" - "Хватит, что я кричу".

Луна. Саванна. Ночь. Лай гиены. Трактор. Ревет. Но уже далеко. Много это сколько? И куда они едут в ночь? Качка. Стихла.

С Ганей - единственным - Римма (он звал ее Примой, когда не звал лапушкой) могла быть сама собой. Он - с ней. Не притворяться. Играть, но не в ту игру, что с другими (а что за игра была с другими? Как ее обозначить? С ее стороны - подлаживание к собеседнику, мимикрия; с его, пожалуй, не игра, - насмешка, ирония, искривление лица, - он для собеседника - кривое зеркало, в отличие от нее, зеркала если и не прямого, то испрямляющего, исправляющего, приятно лгущего). Они никогда не говорили того, что и так им было ясно по отношению друг к другу. Они чувствовали себя свободно друг с другом. Как в домашнем халате, - по ее выражению.

С Андреем - ни в коем случае ей не было легко. Очень напряженно себя с ним чувствовала. Даже терялась. С ним - единственным - не могла поймать тон, интонацию. Он ее сбивал. Другая крайность, другой полюс.

Андрей уважал людей трудящихся. Искренне считал, что живет за их счет, с их разрешения, можно сказать. Удовлетворяет собственные прихоти. Свою работу считал за прихоть, ничего-не-деланье, за удовольствие.

Иногда (не так уж редко) видел все как будто со стороны. С другой стороны. С другой стороны времени. Как будто то, что проходило в настоящий момент перед глазами, давно прошло, уже давно перестало быть. Дым прошлого.

Если проблема переставала его занимать, он переставал ею заниматься. Ничто не могло заставить вернуться. Даже угроза отлучения от ничего-не-деланья. Он бы тогда стал тружеником - слесарем или токарем. Правда, он понимал, что немного бы на этом поприще добился, из-за вышеперечисленных качеств.

2. Встреча

Ганя заметил ее в хвосте интеллигентной очереди в книжный киоск. Он купил мороженое. Стал есть и наблюдать. День стоял солнечный, воскресный, сонный. Мягкое мороженое капало. Ганя ел, наклоняясь над асфальтом. Прыгали воробьи, гудели машины, молодая женщина продвигалась в очереди шаг за шагом. Ганю она не замечала, руки держала в карманах светлого нарядного плаща, отворачивалась от слепящего солнца. Как цветок несолнуха, - придумал Ганя и обрадовался. Она несолнух, а я - неслух. В такую погоду даже физики становятся лириками. На ее голове была повязана косынка. Темная, делавшая ее похожей на хорошенькую послушницу из строгого монастыря.

Она купила журнал "Юность" в мягкой обложке. В ожидании трамвая раскрыла - остановка была тут же - и принялась читать. Ганя влез за ней в трамвай, пристроился за спиной на задней площадке, прочел из-за плеча несколько абзацев. Увидел, что одно сиденье полностью освободилось, трамвай, приближаясь к конечной, пустел, - и выдал:

- Простите. Давайте сядем. Я должен сказать несколько слов.

- Ради бога. Можете произнести их стоя.

- Нет. Дело в том... Или вы не замечали? Сиденье раскрепощает. Делает беседу доверительной.

- Беседовать некогда. Скоро конечная.

- Ваша правда. Сойдем? На ВДНХ есть масса прекрасных скамеек в ампирном, можно сказать, стиле.

- Некогда.

- Вы думаете, я обыкновенный уличный приставала? А я обратился к вам исключительно из-за текста, который вы так вдохновенно читали. Вы знаете, кто его написал? Стоп-стоп-стоп. Имени можете не называть. Автор перед вами.

Она рассмеялась и направилась к выходу.

- Почему вы рассмеялись? Вы не верите, что живой автор может ездить в трамваях и беседовать с девушками?

Он шел за ней в прекрасном настроении, радостно скалился, заглядывал в ее белое под темной косынкой лицо. Он врал, кривлялся, понимал, что она ни одному слову его не верит, но наблюдает его игру с насмешливым удовольствием. Она была выше Гани чуть не на голову, ступала на высоких каблуках быстро, твердо. Он на каждом шагу подскакивал, как диковинная птица. И прыгал хохолок на его голове.