Французское искусство жить не напрягаясь - Оливье Пуриоль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Сегодня я приступаю к работе. Я долго (слишком долго) готовился и теперь отправляюсь в путь, не собираясь оглядываться. Зачем я это делаю? Чтобы проверить, получится ли. Надеяться, что эта книга напишет себя сама, было бы слишком, но она может родиться благодаря методу, который сама же и проповедует. Доказать своим собственным примером, что изложенные в ней советы дельные. Откуда они взялись? Я не выдумал их из головы, уверяю вас. Но я проверил каждый из них на себе. Все эти советы я почерпнул из встреч с людьми и чтения книг. Я применяю их в быту так часто, что даже не замечаю этого. Они заимствованы у философов, художников и спортсменов – а зачастую и у вымышленных персонажей. Я опирался и на тех, кто склонен действовать, и на тех, кто любит поразмышлять (иногда оба качества сочетались в одном человеке). Декарт, Монтень, Бергсон, Башляр, Паскаль, Сирано де Бержерак, Роден, Жерар Депардье, Наполеон, Янник Ноа, Зинедин Зидан, Стендаль, Франсуаза Саган, философ Ален (Эмиль-Огюст Шартье), шеф-повар Ален Пассар, канатоходец Филипп Пети, психоаналитик Франсуа Рустан, ныряльщик Жак Майоль, пианистка Элен Гримо – вот неполный список имен. Вы познакомитесь с ними по ходу чтения. Словом, я жал на все педали.
А педали эти, как вы могли заметить, от французского велосипеда. И это не случайно. Разумеется, я и сам француз, поэтому отталкиваюсь от того, что знаю, в надежде от частного перейти к общему. Франция, конечно, не присвоила себе понятие, о котором пойдет речь в этой книге, но есть и типично французское представление о легкости. Мы с вами тщательно исследуем это представление, а я буду стараться не угодить в ловушку интеллектуального национализма. Быть французом – значит чувствовать лингвистическую и духовную связь с местом, а не с нацией; это вопрос почвы, а не крови. Идею можно считать французской лишь в том случае, если она универсальна. Французский взгляд на жизнь доступен каждому и принадлежит всем: в этом его сила, красота и величие. По выражению поэта и драматурга Шарля Пеги, Декарт был «французским кавалеристом, который задавал темп в истории мысли». Возможно, это действительно так, однако Декарт – в отличие от Пеги, который служил и погиб в Первой мировой в звании лейтенанта, – стал солдатом не из-за патриотизма, а из-за желания путешествовать и увидеть мир. Пеги намекал, что стиль и идеи Декарта были безусловно – и исключительно – французскими, однако его метод, который делал мышление таким же простым, как и само существование, на самом деле не принадлежит никому. Утверждение «я мыслю, следовательно, я существую» очевидно и универсально. Именно поэтому немецкий философ Гегель имел полное право сказать, что Декарт – герой всей современной философии, а не только французской. Идеи принадлежат тем, кто их понимает, а методы – тем, кто ими пользуется.
Когда мы говорим «Франция», то сама Франция для нас – не более чем идея (une certaine idee), которая существует в общественном сознании в концентрированной форме: «Париж». Он же, в свою очередь, представляет собой международный символ самых разных свобод, мечту мыслителей и художников. О таком Париже рассказывает Эльза Триоле, муза Луи Арагона, в работе под чарующим названием «Незваные гости»[2] (Le Rendez-vous des étrangers). Это Париж, где Пикассо из Испании, Шагал из России и Джакометти из Швейцарии чувствовали себя как дома и не без причин:
Люди с Монпарнаса образовывали своего рода Иностранный легион, но у них на совести не было другого преступления, кроме того, что они находились вдали от своей родины, родни, порвали со своей средой. ‹…› Париж предоставил нам этот уголок. ‹…› Эта среда, состоявшая из людей, находившихся вне какой бы то ни было среды, была такой же принадлежностью Парижа, как собор Парижской Богоматери и Эйфелева башня. Когда из кучки этих людей фейерверком взвивался гений, то слава его озаряла не какое-нибудь другое, а именно парижское небо.
Когда молодой китайский живописец Чжао Уцзи впервые приехал в Париж в 1948 г., он знал лишь одно-единственное французское слово, одно-единственное заклинание, сродни «Сезам, откройся». Он сказал таксисту: «Монпарнас». Он имел в виду не железнодорожную станцию, а загадочное и легендарное место, предмет грез всех начинающих художников. Там Уцзи и провел остаток своих дней – в студии по соседству с мастерской Джакометти. Китаец по происхождению, но француз по натуре.
Вы уже поняли, к чему я веду: вовсе не обязательно родиться во Франции, чтобы почувствовать влечение к французскому образу жизни. Но что же он собой представляет? Если попытаться дать ему слишком точное описание, то мы упустим его неотъемлемое качество – способность сохранять загадочность и, следовательно, привлекательность. В XVIII в., в эпоху Людовика XIV, или Людовика Великого, выдающиеся мыслители определяли хороший вкус аристократическими фразами je ne sais quoi (буквально «то, не знаю что», неуловимое нечто) или presque rien (почти ничего), которые указывали на разницу между шедевром и всем остальным. Успех связывали не c тем, сколько в него было вложено труда, а, напротив, с отсутствием видимых усилий: с естественностью и кажущейся легкостью, с которой художник достигал своих целей. Безусловно, художник трудится, но он, как талантливый фокусник или человек с хорошими манерами, не должен этого показывать. Получается, французское искусство легкости и непринужденности, где порицается тяжелый труд, восходит к Grand Siècle – XVIII в., или Великому веку, – и его духу королевского двора. Буржуазное общество, порожденное революцией, по понятным причинам придерживалось противоположного подхода, яростно отстаивая ценность труда и равенство. Чтобы обратить на себя внимание, человек должен был это заслужить, а не просто родиться в нужной семье. Так что за работу, граждане! Любопытно, что представление о легкости, в высшей степени «королевское», сохранилось. Будто революция не уничтожила королевскую власть, а распространила ее на всех, превратив каждого гражданина в монарха. «Король умер, да здравствую я!» Возможно, именно этим объясняется то, что французы недисциплинированны, капризны и так любят пожаловаться: в каждом есть королевская жилка, из-за чего человек заботится лишь о своем удовольствии. Добавьте к этому любовь к изысканной еде, острое чувство личной свободы, вкус к красоте и желание всегда быть правым. Так получается приблизительная и в то же время точная формула je ne sais quoi, которая придает французской душе неповторимый оттенок. Это смесь благородного высокомерия и обычной наглости, серьезности в легкомысленном и легкомысленности в серьезном. Одним словом, стремление к непринужденности, равнозначное элегантности и наслаждению. В крайней степени такая непринужденность принимает форму «тщательной небрежности»: на ее подготовку ушли часы, однако человек ведет себя так, будто только-только встал с постели. Это намеренная «взлохмаченность»: я только что от парикмахера, но никто не должен об этом догадываться. Я провела у зеркала несколько часов, чтобы выглядеть естественно и непринужденно. Я работал над этой страницей пару месяцев, но вам должно казаться, будто я написал ее за пять секунд. Истинное изящество всегда смотрится абсолютно естественно. Важно понимать: добиться непринужденности – целое искусство. Возможно, даже вершина искусства. В мире нет ничего сложнее. За исключением, пожалуй, одного – еще более тонкого и более трудного: не довольствоваться видимостью непринужденности, а ощущать ее внутри, жить ею. Она должна присутствовать не в виде вспышек, кратких моментов благодати, а постоянно и неотъемлемо. «Удовольствие – это легко, но нужно научиться быть счастливым», – говорил Гастон Башляр. Перейти от удовольствия к счастью – задача сложная. Башляр преподавал в Сорбонне:
