Я забыл умереть - Халил Рафати

Когда мне было пять лет, моя мать снова начала убиваться по поводу того, что ей не разрешают забрать старшего сына. И вдруг мой отец уступил. Уж не знаю, что делали с моим братом в детдоме, но, судя по всему, там с ним происходило что-то ужасное. Поначалу, когда он трогал меня, я очень стеснялся и терялся. С одной стороны, мне отчаянно не хватало родительской ласки, но с другой – я почему-то сразу понял, что так делать нельзя. Со временем прикосновения брата стали вовсе возмутительными и вызывающими. Он был на восемь лет старше меня – этот подросток в пубертатном возрасте, который не знал, что ему делать со своей сексуальностью. Я стал жертвой его любознательности.

Эти домогательства вошли у него в привычку, в конце концов я понял, что больше не могу все это терпеть. Я побежал к матери за подмогой. Она прихорашивалась перед зеркалом, собираясь идти в ресторан моего отца, где они работали день и ночь. Я плакал, тянул ее за рукав и умолял пресечь это паскудство. Но мать только пренебрежительно отмахнулась.

«Это всего лишь щекотка. Забудь об этом», – вот и все, что она мне сказала.

На этом разговор был окончен.

Потом мой братец начал приглашать соседских парней, чтобы каждый из них мог со мной поразвлечься. Один из мальчишек, увидев, чем занимается мой брат, оттащил его от меня. Он закатил ему такую оплеуху, что братец перелетел через всю комнату. Потом этот парень повалил его на пол и стал избивать.

– Ты что, рехнулся?

Он ударил брата пару раз и снова заорал:

– Ты что, совсем ненормальный? Зачем ты это делаешь?!

Тут он увидел, что я испуганно стою и наблюдаю за происходящим. Парень посмотрел на меня своими голубыми глазами и сказал: «Все в порядке. Иди отсюда».

А я все стоял, застыв от восхищения. И был очень счастлив в этот момент.

– Все в порядке! Уходи уже! Убирайся отсюда! – закричал он снова.

И тогда я бросился оттуда со всех ног.

Парня этого звали Грег Хаффман. Он жил за пять домов от нас, в переулке возле ручья. Его мать была из тех светских леди в перчатках, с острыми садовыми ножницами в руках. Она постоянно работала в своем саду. Их приусадебному участку можно было только позавидовать – с амая зеленая трава, самые красные розы, а мама моего заступника всегда была доброжелательна и здоровалась со всеми прохожими. Я очень любил Грега, он часто гостил в нашем доме и имел на моего брата сильное влияние.

С того случая прошло два месяца. Брат ко мне больше не приставал. Но однажды он вернулся домой среди бела дня. Задыхаясь от рыданий, брат вбежал в комнату. Таким я не видел его, пожалуй, никогда. Оказывается, Грега увезли в больницу, где ему делают срочную операцию на открытом сердце. В тот же день он умер.

Как могло произойти такое несчастье? Грег был моим кумиром, моим защитником, хотя ему было всего четырнадцать лет. Как Бог мог допустить такое? Как Он мог забрать Грега и снова оставить меня одного наедине с братом? Я возненавидел Бога. Я возненавидел мир и всех его жителей.

Я никогда не говорил моему отцу, что делал со мной брат. Мы жили в постоянном страхе, боясь навлечь на себя его гнев. Малейшая оплошность приводила его в бешенство, он рвал, метал и разносил мебель в щепки. Поэтому я не осмеливался ничего говорить, – я был уверен, что тот вытрясет из меня всю душу. Спастись в моем доме мог только человек-невидимка.

Но мне не хотелось быть человеком-невидимкой. Я мечтал о том, чтобы меня воспитывали, понимали и слышали, любили и ценили. Я хотел, чтобы моя семья была не хуже, чем семьи моих друзей. Теперь я уже знал, что у меня неблагополучная семья. Я видел, как другие дети гоняют мяч со своими отцами, как другие семьи собирают вещи в багажник и едут вместе на рыбалку или пикник. А я был изгоем. Я был ублюдком. Я был проклят. Зачем я появился на свет?

В Толидо даже погода какая-то тягостная. Весна и осень здесь замечательные, но холодная зима и тропически знойное и дождливое лето вгоняют в полупьяную одурь.

У нас в доме практически всегда был включен телевизор, но по нему не показывали ничего, кроме сцен смерти и насилия – передачи про войну во Вьетнаме, про сына Сэма[1], про душителей с холмов[2], Джима Джонса[3] и так далее и тому подобное.

И еще была религия. Эта тема приводила меня в полное замешательство. У моей матери была лучшая подруга – польская еврейка Баша. По пятницам мы ходили к ней встречать субботу. В праздничные дни мы зажигали менору и праздновали хануку. В силу понятных причин все, что мы делали в доме Баши, было запретной темой в нашем доме. Я держал язык за зубами, но однажды в дом Баши нагрянул мой отец и оттаскал мою мать за волосы. Так закончились наши еврейские традиции.

Мой отец был мусульманином и иногда приглашал мусульман в гости. Они истово умывали руки и лицо, расстилали коврики на полу, становились на колени и повторяли слова арабских молитв.

«Аллах акбар! Аллах акбар!»

Потом настало время идти в школу. Мой отец не мог отдать своего сына в бесплатную школу, потому что там учатся бедняки, а он был гордым. Но все частные школы возглавлялись католиками. Причем не просто католиками, а иезуитами.

Пропасть непонимания и стыда увеличивалась. Я не понимал католической веры. Все эти противные настоятели и злые монашенки в нелепых сутанах… Слишком уж все чинно и напоказ. Удушливые благовония, вкушение плоти и крови Христовой – мне мерещился во всем этом какой-то подвох. Я очень полюбил Иисуса Христа. Мне нравилось, когда нам рассказывали о Его учении. Иногда я даже молился Ему. Впрочем, из-за этих новых ритуалов я оказался в еще большем замешательстве. Только в одном я мог быть уверенным, и эта уверенность укрепляла мою веру. Я – изгой, я не такой, как все. Сидение, стояние, преклонение колен и крестные знамения на церковных службах сеяли в моей голове сомнение и ненависть к самому себе.

Общественное давление росло, а от него так просто не избавишься.

Это случилось через несколько месяцев, в первом классе школы святого Патрика. Моя классная дама была из бывших монахинь. Очень строгая и бесстрастная женщина. У входа в класс стояла чудесная новая рождественская елка, украшенная стеклянными шарами и гирляндами ручной работы. Учительница строго-настрого запретила приближаться к елке.

«Я запрещаю вам дотрагиваться до елки и даже подходить к ней! – предостерегла она, буравя нас взглядом. – Эти гирлянды…»

И тут я встал и направился к елке. Учительница замолчала. Все взгляды устремились на меня, я как сейчас вижу эту картину: маленький мальчик останавливается возле рождественской елки и одним быстрым движением руки валит ее на пол. Грохот был оглушительный. Я и сам не ожидал такого. Шары покатились, стеклянные гирлянды разлетелись вдребезги. Деревянные игрушки рассыпались и валялись на полу.

Учительница ахнула и застыла от возмущения.

Я пишу эти строки, и мне кажется, что все это было не со мной, что я наблюдаю это событие вместе с другими детьми, раскрыв рот от изумления. Но мне стало легче. Я выпустил пар.

Тут у учительницы открылось второе дыхание. Она вцепилась мне в руку, закричала и принялась шлепать меня. Я засмеялся. Я хотел удержаться от смеха, но не смог. Сначала я смеялся тихо, но потом смех перерос в громкий и безудержный хохот. Мой смех оказался заразительным – засмеялись другие дети, а мальчики – громче всех. Учительница аж затряслась от негодования. Она шлепала меня все сильнее и сильнее, пока у нее не устала рука, а я все смеялся и смеялся. Наконец она выбилась из сил. Ее руке было больнее, чем мне. Запыхавшаяся, раздосадованная и разбитая, она потащила меня к директору.

Мне испортили настроение. Мне было стыдно. Но в то же время я был в восторге. Я познал мой первый наркотик, мою первую зависимость – хулиганское поведение.

Стоя перед матерью на коленях, я умолял ее развестись с отцом. Когда мне было семь лет, моя мечта сбылась. Мать была сыта по горло. Отец оставил нам дом, а сам съехал. Мой брат ходил в школу при Военно-морской академии, и мы думали, что так будет лучше нам всем. Но все было не так просто…

Перпендикулярно нашему дому проходила оживленная улица. Я гонял на велосипеде, изо всех силенок крутя педали и не глядя по сторонам. Водители жали на тормоза, ревели автомобильные гудки, но на моем лице расплывалась улыбка до ушей, – даже губам было больно. Мне нравилось подвергать свою жизнь опасности, это безумие приводило меня в восторг. Я не хотел умирать медленно и мучительно, задыхаясь от дефицита любви и уважения к самому себе. Но я бы не сказал, что мне надоело жить. Я проклинал Бога, что Он довел меня до такого состояния в этой жизни, в этой семье, в этом городе.

Моя мать бросила школу для медсестер и устроилась в больницу, где работала в ночную смену. Теперь я ее почти не видел. Днем она пила снотворное и спала, а затем уходила на всю ночь. Когда я просыпался, на прикроватном столике всегда лежали пять долларов.