Дачные гости - Ариадна Громова

— загар, причем постоянный. Одежда у них пропускает ультрафиолетовые лучи, он мне показывал: под майкой у него точно такой же загар… Ну да, и одежда меня удивила, и загар, но дело даже не в этом… За иностранного туриста? Да что, я туристов не видал? Кого хочешь видел — и американцев, и итальянцев, и негров, и вьетнамцев. Но они же все ходят нормально, никто не вырастает, как гриб, у тебя в комнате. А потом волосы у него какие! Таких волос ни у какого туриста не бывает, это уж точно. Они, понимаете, зеленые, совсем зеленые, как трава. И блестят. А глаза еще сильней блестят

— жуть, до чего яркие. Но цвет нормальный, карие, как у меня. А насчет волос он объяснил, что они искусственные, но все равно как настоящие, даже расти могут. Это ему родители такие волосы выбрали, когда он еще совсем маленький был. Которые у него от природы были, им чего-то не понравились. Цвет можно сменить, если захочешь, но Лен сказал, что он не хочет, к этим привык… Потом еще голоса у них очень такие чистые, звонкие, и будто они поют, хотя вовсе не нараспев говорят, а очень быстро, я даже не все сразу понимал — не успевал схватывать… Ну я не знаю, в общем, как вам это объяснить. Ага, музыкальные голоса, наверное, так. Ровно, как они говорят… Ровно — это у них означает «правильно», «хорошо».

…Да, получается не по порядку, это верно. Значит, я сидел, глядел на стену, и вдруг из ничего появился человек с зелеными волосами. Я на него смотрю, а он на меня. Потом он потер ногу, скривился и говорит:

— Какое это время?

Но не так, а очень быстро, все вместе; «какоетовремя». Я сначала даже не понял. Таращу на него глаза и молчу.

— Не знаешь? — спрашивает. — Или не понимаешь? Скажи!

Я тогда говорю:

— А что сказать-то?

Он обрадовался, засмеялся.

— Понимаешь! Язык совпадает. Спрашиваю: какой год? Теперь, у тебя, у вас — какой год? Век? Столетие?

Мне что-то страшно стало, но я решил не поддаваться.

— Двадцатый век, а что? — говорю.

Он опять засмеялся.

— Как что? Мне ведь надо узнать. Двадцатый! Далеко. Хотя несущественно.

И начал опять оглядываться по сторонам, по стене постучал, по столу, взял мою самописку, покрутил, опять положил. Лампу настольную потрогал. «Ток?» — спросил. Они вообще так говорят, отрывисто, вроде бы им лишнее слово сказать лень. Потом вдруг перестал все разглядывать и трогать, посмотрел на свои руки, покривился. А руки у него чистые, ногти блестят… Потом прислонился к стене и глаза закрыл.

Я спрашиваю:

— Вам плохо, что ли?

Он глаза открыл и говорит:

— Нам не плохо. Это я плохо. Очень плохо. Буду ждать.

Я сразу спросил, кого это он собирается ждать, потому что, ну, сами понимаете, интересовался — неужели еще кто в углу появится?

— Пока не знаю, — говорит. — Меня будут искать. Найдут. По шкале.

Потом сел на стул, но сначала поднял его, осмотрел, ощупал даже, потом сел, так осторожно, попробовал откинуться на спинку, скривился и говорит: «Неудобно». Это про стул. Но как-то все же уселся, опять потер ногу, посмотрел на меня, спрашивает:

— Флинка тут нет?

Я спросил, что такое флинк, но он только скривился опять и сказал:

— Конечно, нет. Двадцатый век. — И снова начал ногу тереть. А на ноге — ссадина, даже кровь немного сочится. Он трет, а я гляжу — краснота у него под рукой сходит, ссадина розовой корочкой покрывается, нет, ну правда, я сам видел! А если вы не верите, так я и говорить дальше не буду — охота была! Нет, я не обижаюсь, но только… Да я понимаю, что поверить трудно, я бы и сам не поверил, но ведь правда же!

Ну ладно, буду дальше рассказывать. Только я дальше как-то не подряд помню. В общем, он ногу вылечил, потом опять уселся поудобней, долго прилаживался и тут же начал со мной говорить. Говорил он так же все отрывисто, но не со злостью, а просто у них так говорят. Я спросил, почему он так сокращенно говорит, а он удивился: «Разве сокращенно? Обычно. Чтобы без лишних слов. Экономить время». Он и двигался очень быстро.

…Может, я и плохо рассказываю, но если вы будете меня перебивать, я вовсе ничего не расскажу. Не потому что сержусь, а потому что переживаю. Не из-за дяди Миши и не из-за Алки, ну их, но вот линту жалко и вообще… Ведь это же такое дело было! Ни с кем на свете, может, не случалось такого, а теперь ничего не докажешь.

…Ну да, он так и сказал. Я его сначала еще спросил:

— А может, вы с Марса?

Он как засмеется:

— С Марса! В такой одежде? И прямо сквозь крышу?

Ну да, это верно, вопрос получился глупый. Но я просто не знал, что подумать. И тут он уже на полном серьезе говорит:

— Я с Земли. Только на два столетия позже. 2183 год. У вас какой? 1979? На 204 года. Случайно сюда попал.

У меня рот сам собою открылся, и закрыть его невозможно.

Но я напряг всю силу воли, справился как-то и говорю:

— А куда же вы хотели попасть?

— Никуда. Просто небрежность. Еще нельзя двигаться — стадия опытов. Предметы отправляли. Плохо отработан возврат. — Тут он опять скривился, будто нога заболела, и говорит:

— Найдут. Все равно найдут.

Я растерялся, потому что очень сильно переживал, и опять спросил какую-то чепуху: как они там живут, ничего? Но он ответил серьезно, что живут они неплохо. В цепом, говорит, но многое еще надо сделать… Что им надо сделать? А я знаю? Войн у них не бывает, это я спрашивал, и он сказал: «Нет, и никогда не будет». Угнетение, неравенство, всякая там эксплуатация человека человеком — этого тоже нет. Он даже слово это — эксплуатация — не сразу понял: думал, насчет производства что-то. Коммунизм? Ну наверное. А что же еще? Нет, это я не спросил — насчет еды, одежды и прочего. Но такое впечатление, что все это либо совсем бесплатно, либо копейки стоит. Нет, именно вот бесплатно: у них ведь и денег нет! Я ему наши деньги показывал, у меня рубль бумажный был и еще всякая мелочь, так он смотрел-смотрел и все спрашивал, а что же в обмен на это можно получить. Но им трудно что-нибудь объяснить, они половину наших слов либо совсем не знают, либо неправильно понимают… Ну, например, я сказал, что за 20 копеек можно электричкой до Москвы доехать, а он не знает, что такое электричка. Я объяснил, он вроде сообразил, но спрашивает: почему так долго? И вообще, говорит, неудачно… А у них такие штуки есть, гланды… Не знаю… да, наверное, от слова глайдер. Правильно, они на воздушной подушке двигаются. Ну, в общем, эти глайды везде есть, на каждом шагу, они даже складные, и можно с собой куда хочешь нести, они почти ничего не весят. А в, городах и глайды ни к чему — там везде движущиеся тротуары…

Этот самый Лен… Ну Лен — это все равно что у нас Леня. Он Леонид вообще-то. Он спросил, как меня зовут, узнал, что Генка, и говорит: «Генка? Геннадий? Неровно. Неудачно. Ген лучше». Тогда я и спросил, как его зовут… Но я о другом совсем начал, Он опять стал все разглядывать, по комнате прошел, в окно выглянул и все кривится, будто ему больно. Но я догадался уже, что это ему у нас не нравится. Спросил — он говорит: да, неудачно, неровно, непортативно (это тоже его любимое словечко). Но он вежливый, тут же сказал: «Наверное, я просто не привык». Потом говорит: «Я думал, в двадцатом веке иначе. Видно, плохо знаю историю. Это — город?» Я говорю — дача, он не понимает, Потом понял, повеселел немного, говорит, ага, значит, есть и большие дома, и масса транспорта, и дышать нечем, и шум, и толкотня — все, как мы изучали. Я хотел его в Москву свозить, уже прикидывал, где достать денег на такси, не на электричку же его тащить в таком виде, но он сказал, что отсюда уйти не может, его будут именно тут искать.